и говорила жестко, хотя и ее сердце трепетало:
— Ты ждал до сих пор, подождешь и дальше…
И, чтобы окончательно охладить распаленного Йосефа, вставала, прохаживалась плавной походкой по тяжелому персидскому ковру и говорила по-деловому, почти сухо. Она больше не обращалась к нему на «ты»:
— Ну, расскажите мне подробнее, Йосеф, о вашей работе в аптеке. Хорошо ли у вас идут дела? Вставайте. Не сидите. Так не подобает себя вести…
И Йосеф приходил в себя, как будто его окатили холодной водой. Он усаживался на нагретое Эстеркой место посреди кушетки. Пестрые шелковые подушки еще хранили тепло и запах ее молодого холеного тела. Он смотрел вокруг, щурясь, как от куриной слепоты, и говорил то, что она велела.
— Вот, — говорил он и глубоко вздыхал, — дела! Если бы не рецепты брата, мне бы пришлось закрыть аптеку. Все здесь еще придерживаются цыганских средств, бабушкины рецепты — это уже более высокая ступень… Лечатся всякой дрянью. К порезанному пальцу прикладывают паутину с пылью. Чем больше пыли, тем быстрее останавливается кровь. Но палец вспухает… Средство от чирья — теплый коровий навоз. От зубной боли — пережженная ореховая скорлупа. В случае тяжелых родов роженице дают понюхать паленую шерсть черной кошки. Чахоточным детям дают пить бульон из муравьев, сваренных в козьем молоке… И это еще цветочки. Есть намного более гнусные лекарства, которые я просто стесняюсь описывать… Ну а когда у них, у этих врагов Израиля, уже душа расстается с телом, они прибегают ко мне: «Караул, пан аптекарь, дайте нам что-нибудь!» И при этом торгуются за каждый порошок, которому три копейки цена, как какие-нибудь хромые портняжки. А если лекарство не помогает, они потом издеваются. Наговаривают на «немецкие» лекарства черт знает что и снова посылают за знахарем или к цыганке из ближайшего табора. Чтобы они, значит, исправили то, что испортил аптекарь…
Чем дальше, тем больше распалялся Йосеф. От насмешливого тона он переходил к изобличительным речам. Как будто Эстерка была тут в чем-то виновата — в том, что расхаживала взад и вперед по ковру, в том, что молчала… Он гневно говорил о «темноте», все еще царящей здесь. Размахивая кулаком, клеймил необразованность. В это он вкладывал всю свою неудовлетворенную страсть.
А Эстерка усаживалась напротив, чтобы дать ему излить свой «праведный» гнев. Она смущенно улыбалась, но в глубине души была довольна тем, что так ловко отвлекла его пылкое внимание от своей персоны, от ароматных складок своего платья, от своих позолоченных туфелек…
Вдруг Йосеф останавливался. До него доходило, что Эстерка умышленно втянула его в этот разговор, чтобы отвлечь от себя. Йосеф вставал, смотрел на нее большими мрачными глазами.
— Эстерка, — произносил он, задыхаясь от с трудом сдерживаемого гнева, — ты со мной играешь! Ты, ты…
Она пыталась успокоить его добрым словом, гладила, когда слова оказывалось недостаточно. Как бальзам по ране, растекалось по его телу теплое ощущение ее прикосновения. Шелковая паутина снова опутывала Йосефа. А Эстерка, как какая-то сказочная паучиха, сидела посреди своей сети и улыбалась. Она высасывала его кровь своей улыбкой да еще и смеялась над его нелепыми словами. Что это ему взбрело в голову?.. Она — играет?
Но в глубине души Эстерка знала, что это правда. Злые игры с болезненными желаниями ее мужа, когда тот был еще жив, стали для нее второй натурой. Она испытывала странное женское наслаждение, держа мужскую страсть, как собаку на цепи. Это было особое удовольствие, удовлетворение от собственной способности удержать в душной и тесной клетке самые яростные порывы горячей крови…
Однажды в такую горячую минуту Йосеф больше не смог сдерживаться. Он крепко схватил Эстерку за ее сладостную, обтянутую атласом руку и сказал ей прямо в лицо:
— Смотри, Эстерка, ты слишком много играешь. С природой нельзя играть! Слышишь? Она отомстит… Она доведет тебя до несчастья…
— Я не боюсь, — сказала она игриво, осторожно вытягивая свою руку из его ладони. — Мне пришлось пережить вещи и похуже…
Однако в глубине души она сама не верила в то, что говорила, не верила в то, что не боится. Она поняла, что теперь он видит ее насквозь, видит ее слабость, чувствует томление ее холеного, в молоке и в меду купавшегося тела. Голова у нее легко закружилась. Две твердые мужские руки резко обняли ее, а его губы, горящие, как огонь, принялись искать ее губы. В его вдруг оказавшихся близко, совсем близко глазах она увидела знакомую искру, похожую на искру, пылавшую ночью в глазах совы… Она избегала прикосновения его губ изо всех сил, чувствуя, что если она позволит ему себя поцеловать, то окончательно потеряет голову.
— Алтерка, Алтерка! — вдруг начала она звать хриплым голосом много пьющего человека. — Алтерка, иди сюда!
Послышались легкие мальчишеские шаги. Крепкие объятия сразу же разомкнулись и выпустили Эстерку. Пошатываясь, как пьяный, Йосеф подошел к ближайшему креслу и буквально рухнул на него, тяжело дыша.
Единственный сын Эстерки, теперь уже десятилетний мальчик, был одет в короткие бархатные штанишки, но выглядел крупным, рослым и свежим, как будто уже достиг возраста бар мицвы. Он прибежал на зов матери. Он посмотрел на свою красивую мать, стоявшую с горящими щеками, посмотрел на побледневшего гостя, сидевшего в кожаном кресле. Он попытался понять, что тут произошло… И с уверенностью тщательно опекаемого единственного сына, которому все позволено, сразу же ухватился за мать, как за самое большое лакомство в этом доме, которое захотел попробовать чужой мальчишка. Он обнял ее мягкие бока своими мальчишескими руками, прижался к ней и стал целовать, куда только доставали губы — в живот, в руку, в грудь. При этом он поглядывал из шелковых складок на сидящего в кресле мужчину, в котором видел мальчишку-соперника: «Ага, видишь?»…
Смущенно, как отогнанный уличный мальчишка, воспринял Йосеф это безмолвное «ага!» своего десятилетнего соперника. Глупая, недостойная ревность красными пятнами выступила на его бледных щеках.
«Вы только посмотрите, — подумал он, — насколько этот уродился похожим на своего папеньку! Те же рыжие волосы. Тот же изогнутый ноткинский нос… Но кровь здоровая. Кровь ему дала Эстерка, которую утащили в Петербург из арендованных ее отцом лесов… Деревце подросло. Какие щеки, какие руки и ноги! Как не по-детски он делает то, что ему, Йосефу, не позволено… Как жадно он целовал, ее, этот негодник, прямо как его папенька, когда наслаждался ею…»
Но он быстро собрался с силами и вроде бы снова стал просто аптекарем, который приносит на дом подслащенные лекарства, когда единственный сынок хозяйки не хочет принимать горькие. Часто он приносил
