Теперь он готов был устроить новоселье. В гостиной стоял диван, на который могли усесться трое, было еще два кресла с высокой спинкой, одно легкое кресло с чересчур усердно набитым сиденьем, стул с тростниковым сиденьем, один пуф и две скамеечки для ног. Проглядывая список своих гостей, он неожиданно испытал странное чувство неудовлетворенности. Народу набралось достаточно, но все вместе эти люди не составляли букета. Конечно же, ему страшно нравились Клементсы (настоящие люди — не то что большинство здешних манекенов), с которыми у него были такие волнующие разговоры в те дни, когда он снимал у них комнату; и конечно, он очень благодарен был Герману Гагену за многие добрые поступки вроде этого повышения жалованья, которое Гаген для него недавно выхлопотал; и конечно, миссис Гаген была, как говорили в Уэйнделе, "человек приятный"; и конечно, миссис Тэйер всегда так старалась помочь ему в библиотеке, а у ее мужа была такая умиротворяющая способность демонстрировать, как молчалив может быть мужчина, если он напрочь воздерживается от комментариев по поводу погоды. Однако в этом сочетании людей не было ничего необычного, ничего оригинального, и старому Пнину припомнились дни рождения из времен его детства — полдюжины приглашенных детей, как правило, отчего-то всегда одни и те же, и тесные ботинки и боль в висках, и какая-то тяжелая, несчастливая, сковывающая скука, которая на него наваливалась, когда во все игры уже было сыграно и озорной кузен начинал грубо и глупо глумиться над новыми чудными игрушками; и еще припомнился зуд одиночества в ушах во время затянувшейся игры в прятки{85}, когда, после часового сидения в неудобном тайнике, он вылез из темного и душного гардероба в комнате горничной и обнаружил, что все остальные уже разошлись по домам.
Наведываясь в знаменитую бакалейную лавочку между Изолой и Уэйнделвиллом, он встретил Кэти Кис, пригласил ее, и она сказала, что она помнит еще стихотворение в прозе Тургенева о розах с его припевом "Kak horoshi, kak svezhi" (Как хороши, как свежи) и что она, конечно, придет с огромным удовольствием. Он пригласил известного математика профессора Идельсона с женой-скульпторшей, и они сказали, что придут с радостью, но потом позвонили и сказали, что ужасно сожалеют, но они совсем забыли, что уже были приглашены раньше. Он пригласил молодого Миллера, который был теперь адъюнктом, с его хорошенькой веснушчатой женой, но оказалось, что они со дня на день ждут рождения ребенка. Он пригласил старого Кэррола, главного дворника Фриз-Холла с его сыном Фрэнком, который был у моего друга единственным одаренным студентом и написал у него блестящую докторскую диссертацию о соотношении русских, английских и немецких ямбов; но Фрэнк был в армии, а старый Кэррол признался Пнину, что они с хозяйкой "не больно-то якшаются с профами". Он позвонил в резиденцию президента Пура, с которым ему довелось беседовать однажды (об усовершенствовании программы) во время какого-то приема на свежем воздухе до тех пор, пока не пошел дождь, и пригласил его в гости, но племянница президента ответила, что дядя "теперь ни к кому не ходит, за исключением нескольких близких людей". Он уже было совсем отказался от своей мысли оживить свой список приглашенных, когда вдруг совершенно новая и поистине замечательная идея пришла ему в голову.
Пниным, так же как и мной, давно уже был принят за аксиому тот вызывающий беспокойство, однако редко подвергающийся обсуждению факт, что какой бы вы ни взяли университет, в его штате непременно найдется не только человек, который будет невероятно схож с вашим дантистом или местным почтальоном, но и человек, у которого отыщется двойник здесь же, среди коллег. Я знаю даже случай сосуществования тройняшек в одном сравнительно небольшом колледже, где, по мнению его весьма наблюдательного президента Фрэнка Рида, корнем, извлекаемым из этой тройки, или ее коренником, служил, как это ни абсурдно, ваш покорный слуга; помнится, покойная Ольга Кроткая рассказывала мне как-то, что среди пятидесяти с малым преподавателей Школы ускоренного изучения языков, в которой этой бедной женщине, лишившейся одного легкого, довелось во время войны преподавать летейский и шамбальский, было целых шесть Пниных, не считая одного настоящего, а с моей точки зрения, и единственного в своем роде. Поэтому вовсе не следует удивляться, что даже Пнин, человек в повседневной жизни не слишком наблюдательный, все же не мог не осознать (примерно на девятом году преподавания в Уэйнделе), что долговязый очкастый пожилой малый с профессорскими прядями стальной седины, спадающими на правую сторону невысокого, однако изборожденного морщинами чела, и с глубокими бороздами, нисходящими по обе стороны его острого носа к углам его длинной верхней губы, — человек, которого Пнин знал как профессора Томаса Уойнэка, главу отделения орнитологии, и который затеял с ним как-то на вечеринке разговор о веселых золотых иволгах, о меланхолических кукушках и других птицах русской деревни, — что этот человек вовсе не при всякой встрече оказывался профессором Уойнэком. По временам он перевоплощался в кого-то другого, кому Пнин не знал наименования и кого он с типичным для иностранцев веселым пристрастьем к каламбурам обозначал как "Дуойника" (по-Пнински говоря, даже "Двойника"). Мой друг и соотечественник вскоре убедился, что никогда не смог бы наверняка сказать, действительно ли этот похожий на филина, быстро шагающий господин, чей маршрут через день пересекается с его собственным маршрутом в различных пунктах между кабинетом и аудиторией, между аудиторией и лестничной площадкой, между уборной и питьевым фонтанчиком, является шапочно знакомым ему орнитологом, с которым он испытывает необходимость раскланиваться при встрече, или же это некий двойникоподобный незнакомец, который отвечает на его угрюмое приветствие с той же автоматической вежливостью, с какой ответил бы на него любой другой шапочно знакомый с ним профессор. Встреча их длилась всегда очень недолго, потому что оба, и Пнин, и Уойнэк (Дуойник), имели обыкновение шагать очень быстро; иногда Пнин, чтоб избежать обмена вежливым тявканьем, притворялся, что читает на бегу какое-то письмо, или ухитрялся даже увернуться от быстро шагающего коллеги и мучителя, свернув на лестницу и продолжив свой путь этажом ниже; однако едва успел он возрадоваться своей хитрой уловке, как в один из дней нос к носу столкнулся с Двойником (или Войником), который тоже топал по нижнему коридору. Когда начался новый осенний семестр (для Пнина — десятый), неудобство это усугубилось еще тем, что у Пнина изменилось расписание и некоторые из маршрутов, которые позволяли ему избежать столкновения с Уойнэком и с тем, кто притворялся Уойнэком, оказались непригодными. Мучение это, казалось, никогда не кончится. Ибо, вспоминая о некоторых других двойниках, знакомых ему в прошлом, — обескураживающее их сходство было заметно ему одному, — Пнин озадаченно говорил себе, что бесполезно прибегать к чьей бы то ни было помощи, чтобы установить личность Т. Уойнэка.
В день новоселья в столовой Фриз-Холла, в то время как Пнин одним из последних доедал свой обед, Уойнэк, или его двойник — ни тот ни другой никогда здесь раньше не появлялись, — подсел вдруг к Пнину и сказал:
— Я давно хотел вас кое о чем спросить — вы ведь преподаете русский, верно? Прошлым летом я читал в одном журнале статью о птицах…
("Войник! Это Войник!" — сказал себе Пнин и тут же стал обдумывать план решительных действий.)
— …так вот, автор этой статьи — уж не помню его фамилию, кажется, это была русская фамилия — упоминает, что в Скофском районе, надеюсь, я правильно произнес название, местные пироги выпекают в форме птиц. В основе своей это, конечно, фаллический символ, но я вот что хотел спросить: вы что-нибудь знаете про этот обычай?
Именно в этот миг и пришла в голову Пнину блестящая идея.
— Я к вашим услугам, сэр, — сказал он с возбужденной дрожью в горле, ибо он понял вдруг, какая ему представляется возможность пришпилить наверняка хотя бы того изначального Уойнэка, который был любителем птиц. — Да, сэр, мне все известно об этих zhavoronki, об этих alouettes — мы можем посоветовать через словарь их английское название. А я воспользуюсь случаем распространять вам мое сердечное приглашение посещать у меня в сегодняшний вечер. В половине девятого post meridiem.[35] Небольшая вечеринка на случай домоселья, не более всего. Приводите свою благоверную — или у вас с ними птицелогическая несовместимость…
(Ох, уж этот каламбурист Пнин!)
Собеседник Пнина сказал, что он не женат. И что он с удовольствием придет. Какой адрес?
— Дом девятьсот девяносто девять по Тодд-родд, просто запоминать! Самый ни на есть конец Тоддродд, где она имеет свое соединение со Скальной айвенью. Мальюсинг кирпичный домок и громадинг черный скала.
