— Он получил субсидию в десять тысяч долларов, — пояснила Джоун Кэти, чье лицо при этом сообщении как бы сделало реверанс, именно такое впечатление производила эта ее особая гримаска, заключавшаяся в меренном полунаклоне головы, а также напряжении подбородка и нижней губы, что должно было автоматически выражать почтительное, одобряющее и даже отчасти благоговейное осознанье ею всей важности того, что она, скажем, присутствует на обеде вместе с чьим-нибудь боссом, упомянутым в Who's Who,[38] или представлена настоящей герцогине.
Тэйеры, приехавшие в своем новом микроавтобусе, подарили хозяину изящную баночку мятных лепешек, доктор Гаген пришел пешком, торжественно поднимая перед собой бутылку водки.
— Добрый вечер, добрый вечер, добрый вечер, — сказал дружелюбный Гаген.
— Доктор Гаген, — сказал Томас, пожимая ему руку, — надеюсь, Сенатор не видел, как вы несете это в руке.
Добрый доктор заметно постарел с прошлого года, однако он был все еще такой же крепкий и квадратный, с основательно подбитыми плечами, квадратным подбородком, квадратными ноздрями, львиной переносицей и квадратной стрижкой седеющих волос, в которой было нечто от стрижки кустарников. Под черным костюмом на нем была одета белая нейлоновая рубашка с черным галстуком, который пересекала полоса красной молнии. Миссис Гаген не смогла прийти, так как в последний момент у нее, увы, разыгралась ужасная мигрень.
Пнин разносил коктейли — "которые, как он заметил со значением, лучше называть не "петушиными хвостами", а "хвостами фламинго", специально для орнитологов".
— Я вас благодарю! — пропела миссис Тэйер, принимая стакан и поднимая при этом свои прямые брови с той бодро-вопросительной миной, которая должна была выражать одновременно удивление, сознание того, что она не заслужила подобной чести, а также удовольствие. Вполне привлекательная, чопорная, розовощекая дама лет сорока с жемчужными вставными зубами и волной позлащенных волос, она была провинциальная кузина элегантной и раскованной Джоун Клементс, которая объездила весь мир, жила даже в Турции и в Египте и была замужем за самым своеобразным и наименее любимым из здешних ученых. Следует сказать доброе слово также и о Рое, муже Маргарет Тэйер, печальном и молчаливом преподавателе с отделения английского языка, которое, если исключить его брызжущего энергией президента, представляло собой истинное гнездо ипохондриков. Внешне Рой являл собой фигуру весьма несложную для изображения. Если нарисовать пару ношеных коричневых туфель, две бежевые нашлепки на локтях, черную трубку, мешки под глазами и густые брови, остальное дополнить будет уже нетрудно. В некотором отдалении будет маячить еще смутная боль в печени, а где-то на горизонте — поэзия XVIII века, собственное его поле деятельности, сильно уже потравленное пастбище, с почти пересохшим ручейком и купой деревьев, уже обозначенных чьими-то инициалами, отгороженное с двух сторон колючей проволокой — от владений профессора Стоу, а именно: предыдущего века, где барашки были побелей, трава погуще, а ручеек побойчее, и от раннего девятнадцатого века доктора Шапиро, где были смутные долы, морские туманы и привозные заморские грозди винограда. Рой Тэйер избегал разговоров о своем предмете, избегал, по существу, разговоров о любом предмете, промотав уже десятилетие своей серой жизни над ученым трудом, посвященным забытой группе никому на свете не нужных рифмоплетов, ведя при этом вдобавок подробный и зашифрованный стихотворный дневник, который, как он надеялся, потомство расшифрует когда-нибудь и с трезвой дистанции объявит величайшим поэтическим достижением нашего времени — и, насколько я понимаю, ты можешь оказаться прав, Рой Тэйер.
Когда все, устроившись поудобнее, стали прихлебывать и похваливать коктейли, профессор Пнин, опустившись на дряхлый пуф рядом со своим новоприобретенным другом, сказал:
— Я имею доклад, сэр, о жаворонках (zhavoronok по-русски), о которых вы сделали мне честь меня допрашивать. Возьмите вот это с вами в ваш дом. Я здесь отпечатывал на пишущей машинке сконцентрированный отчет с библиографией. Я думаю, что теперь мы переместим себя в другую комнату, где ужин a la fourchette нас уже, я думаю, ожидает.
А вскоре гости с полными тарелками вернулись в гостиную. Был подан пунш.
— Боже милосердный, Тимофей, да где вы только добыли эту совершенно божественную чашу? — воскликнула Джоун.
— Виктор мне ее подарил.
— Он-то где смог раздобыть такую?
— В антиквариаторной лавочке, полагаю, в Крэнтоне.
— Боже, да она ведь должна стоить кучу денег.
— Доллар? Десять долларов? Может, меньше?
— Десять долларов — что за вздор! Две сотни, пожалуй. Да вы только взгляните! Взгляните на этот прелестный узор. Знаете, вы должны показать ее Кокарекам. Они все знают про старое стекло. У них, кстати, есть данморский кувшин, который рядом с этой чашей выглядит просто как бедный родственник.
Маргарет Тэйер, полюбовавшись в свою очередь и восхитившись чашей, сказала, что, когда она была маленькая, она воображала, что стеклянные туфельки у Золушки были точь-в-точь из такого же вот зеленовато-синего стекла; на что профессор Пнин заметил, что, primo, он хотел бы, чтобы каждый сказал ему, было ли содержимое достойно сосуда, и что, secundo, туфельки у Золушки были вовсе не из стекла, а из меха русской белки — по-французски vair{90}. Это, сказал он, наглядный случай того, как выживает наиболее подходящее слово а именно verre, как более восхищательное и вызывательное, чем vair, которое, как он позволил себе указать, происходило не от varius, что значит пестрый, а от veveritsa{91}, славянского названия определенного сорта красивого светлого меха зимней белочки, имеющего синеватый или, лучше сказать, sizïy. колумбино-голубиный оттенок, — происходит от "columba", что, как все здесь хорошо знают, означает на латыни "голубь" — так что, как видите, миссис Файэр, вы были в общем или целом правильны.
— Содержание отличное, — сказал Лоренс Клементс.
— Напиток просто упоительный, — сказала Маргарет Тэйер.
("Я всегда полагал, что "колумбины" — это какой-то сорт цветов"{92}, — сказал Томас, обращаясь к Кэти, и она выразила свое согласие легким кивком.)
Затем были подвергнуты рассмотрению возрастные показатели некоторых детей. Виктору скоро будет пятнадцать. Эйлин, внучке старшей сестры миссис Тэйер, исполнилось пять. Изабел двадцать три, и ей очень нравится ее секретарская работа в Нью-Йорке. Дочке доктора Гагена двадцать четыре, и она должна вот-вот вернуться из Европы, где она провела восхитительное лето, путешествуя по Баварии и Швейцарии в обществе очень любезной пожилой дамы Дорианны Карен{93}, знаменитой кинозвезды двадцатых годов.
Зазвонил телефон. Кто-то желал побеседовать с миссис Шепард. С пунктуальностью, совершенно для него в подобных делах необычайной, непредсказуемый Пнин не только пророкотал в трубку новый адрес и номер телефона этой дамы, но и сообщил также телефон и адрес ее старшего сына.
К десяти часам, благодаря пнинскому "пуншу" и Кэтиному шотландскому виски, многие из гостей стали говорить громче, чем им казалось. Алая краска разлилась по шее миссис Тэйер с левой стороны, ниже синей звездочки серьги, и она, сидя очень прямо в кресле, посвятила хозяина дома во все детали распри между двумя ее коллегами по библиотеке. Это была обычная учрежденческая история, однако искусное подражание голосам мисс Визг и мистера Бассо в рассказе миссис Тэйер, а также сознание, что вечеринка его проходит весьма мило, так подействовали на Пнина, что он стал восторженно хохотать, низко наклоняя при этом голову и прикрывая рот ладонью. Рой Тэйер вяло подмигивал самому себе, глядя на "пунш" поверх своего пористого носа, и вежливо слушал, что говорит ему Джоун Клементс, у которой, когда она была слегка навеселе, как теперь, появлялась очаровательная привычка быстро-быстро моргать своими черными ресницами, а то и вовсе прикрывать ими свои синие глаза, а также прерывать фразы — чтоб подчеркнуть отдельные смысловые группы, а скорей, просто для того, чтоб собраться с силами — глубокими охающими вздохами: "Но не кажется ли тебе — хоо — что то, чего он добивается — хоо — почти во всех своих романах — хоо — это — хоо — выражение фантастической повторяемости определенных ситуаций?" Кэти сохраняла присутствие своего крошечного духа и умело заботилась о закусках. В углубленье комнаты Клементс мрачно крутил медлительный глобус, слушая, как Гаген, тщательно избегая бытовых интонаций, к которым он прибег бы в более близкой по духу компании, рассказывал ему и ухмылявшемуся Томасу последние сплетни о миссис Идельсон, полученные миссис Гаген от миссис Блорендж. Пнин подошел к ним с тарелкой нуги.
