— Это не совсем для ваших целомудренных ушей, Тимофей, — сказал Гаген Пнину, который всегда признавался, что не видит ничего смешного в "скаброузных анекдотах".
— Но ведь я…
Клементс ушел к дамам. Гаген начал рассказывать всю историю заново, а Томас стал заново ухмыляться. Пнин сделал в сторону рассказчика возмущенный русский ("да ну вас совсем") жест и сказал:
— Я услышал совершенно тот же анекдот тридцать пять лет тому назад в Одессе, и даже тогда я не мог понимать, что в нем есть смешного
На еще более поздней стадии вечера имели место новые перегруппировки. В уголке тахты скучающие Клементсы листали теперь альбом "Фламандские шедевры", подаренный Виктору его матерью и оставленный им у Пнина. Джоун сидела у мужнина колена на маленьком стульчике с тарелкой винограда в подоле своей широкой юбки, прикидывая, когда можно будет уже уйти, не обидев этим Тимофея. Остальные слушали рассуждение Гагена о современном образовании.
— Вы можете смеяться, — сказал он, бросив сердитый взгляд на Клементса, который покачал головой, отвергая это обвинение, а потом передал Джоун альбом, показывая ей то, что вызвало у него столь неожиданный приступ веселья.
— Вы можете смеяться, но я утверждаю, что единственный способ избегать из этой трясины — мне капельку, Тимофей, достаточно — это запирать этого студента в звуконепроницаемой камере и вовсе отказаться от лекций.
— Да, точно, — сказала Джоун, возвращая мужу альбом.
— Я рад, что ты есть согласна, Джоун, — сказал Гаген. — Однако я был назван enfant terrible[39] за то, что развивал эту теорию, и вы, возможно, не будете так легко со мной соглашаться, если будете выслушивать до конца. Записи на фонографе по всем возможным темам будут в распоряжении этого изолированного студента…
— Но как же индивидуальность лектора, — сказала Маргарет Тэйер. — Она ведь тоже что-нибудь значит.
— Не значит! — вскричал Гаген. — И это есть трагедия! Кому, например, нужен он, — Гаген указал на сияющего Пнина, — кому нужна его индивидуальность? Никому! Они, не дрогнув, откажутся от замечательной индивидуальности Тимофея. Миру нужна машина, а не Тимофей.
— Тимофея можно было бы показывать по телевидению, — сказал Клементс.
— О, это было бы славно, — сказала Джоун, улыбнувшись хозяину, и Кэти энергично закивала.
Пнин глубоко поклонился, разведя руками ("ваш покорный слуга").
— А вы что думаете об этом предложении? — спросил Гаген у Томаса.
— Я могу сказать вам, что думает Том, — вмешался Клементс, все еще разглядывая картинку в раскрытой книге, лежавшей у него на коленях. — Том думает, что наилучший способ преподавать что бы то ни было — это положиться на дискуссию в группе, то есть предоставить двадцати юным болванам и двум нахальным невротикам пятьдесят минут спорить о чем-нибудь, о чем ни их преподаватель, ни они сами не имеют понятия. Так вот, последние три месяца, — продолжал он без всякого логического перехода, — я искал эту картину — и вот она. Издатель моей новой книги по философии жеста хотел, чтоб я дал ему свой портрет, а мы с Джоун помнили, что у кого-то из старых мастеров мы видели портрет, имеющий со мной поразительное сходство, но только мы не могли вспомнить, чей и даже какой это период. Ну, так вот он здесь. Единственное, что им придется подретушировать, так это одежду — добавить спортивную рубашку и стереть эту вот руку воина.
— Я должен возразить со всей решительностью, — начал Томас.
Клементс передал открытую книгу Маргарет Тэйер, и она расхохоталась.
— Я должен возразить, Лоренс, — сказал Томас. — Непринужденная дискуссия в атмосфере широких обобщений является более реалистическим подходом к образованию, чем старомодная формальная лекция.
— Конечно, конечно, — сказал Клементс.
Джоун с трудом поднялась на ноги и накрыла свой стакан узкой ладонью, когда Пнин захотел снова его наполнить. Миссис Тэйер взглянула на свои ручные часики, потом на мужа. Кэти спросила у Томаса, не знает ли он человека по фамилии Фогельман{94}, который был специалистом по летучим мышам и жил в Санта-Кларе, на Кубе. Гаген попросил дать ему стакан воды или пива. "Кого же он мне напоминает? — подумал вдруг Пнин. — Эрика Финта? Но почему? Ведь внешне они совсем не похожи".
Место действия последней сцены — прихожая. Гаген не мог найти свою трость (она завалилась за ящик в стенном шкафу).
— А вот мне кажется, я оставила свой кошелек там, где сидела, — сказала миссис Тэйер, слегка подталкивая своего задумчивого мужа к дверям гостиной.
Пнин и Клементс, продолжая завязавшийся в последнюю минуту разговор, стояли по обе стороны двери, как две упитанные кариатиды, и обоим пришлось втянуть животы, чтобы пропустить бессловесного Тэйера. Посреди комнаты профессор Томас и мисс Кис — он, держа руки за спиной, время от времени поднимался на цыпочки, она держала в руках поднос — говорили о Кубе, где кузен ее жениха жил, насколько она смогла понять, уже довольно долго. Тэйер слонялся от одного стула к другому, пока не обнаружил наконец, что у него в руках какая-то белая сумка, хотя он не смог бы точно сказать, где он ее подобрал, потому что голова его была занята черновыми набросками строк, которые ему предстояло записать этой ночью:
"Мы сидели, мы пили, и в каждом запрятано было его собственное минувшее, и на какой-то обочинный будущий час был поставлен будильник судьбы — когда вдруг, наконец, петухом у запястья пропело, и сожителей встретились взгляды…"{95}
А тем временем Пнин спросил у Джоун Клементс и Маргарет Тэйер, не желают ли они взглянуть, как он украсил верхние комнаты. Предложение показалось им соблазнительным. Он шел впереди, указывая путь. Его так называемый kabinet имел теперь вид весьма симпатичный, исцарапанный пол его был уютно прикрыт более или менее пакистанским ковриком, который он приобрел когда-то для своего бюро в Уэйнделе и который недавно с безмолвной решимостью вырвал из-под ног изумленного Фальтернфельса. Шотландский плед, под которым он проделал путешествие из Европы через океан в 1940 году, и несколько эндемичных подушечек преобразили здешнюю незаменяемую кровать. Розовые полки, которые до его переезда несли на плечах сразу несколько поколений детских книг — от "Тома — маленького чистильщика сапог, или Дороги к успеху" Хорейшо Элджера Младшего{96}, год 1889-й, к "Рольфу в лесах"{97} Эрнеста СетонаТомпсона, год 1911-й, и вплоть до десятитомной "Комптоновской энциклопедии в картинках"{98} издания 1928 года с маленькими мутными фотографиями, — полки эти приняли на себя тяжесть трехсот шестидесяти пяти книг из Уэйндельской университетской библиотеки.
— Подумать только, что все их мне пришлось штемпелевать, — вздохнула миссис Тэйер, закатив глаза в шутливом отчаянье.
— Некоторые штемпелевала миссис Миллер, — сказал Пнин, строгий поборник исторической правды.
Однако больше всего в пнинской спаленке ее посетительниц поразил огромный отдергивающийся занавес, загораживавший эту кровать о четырех столбах от всех предательских сквозняков, а заодно и от пейзажа, который открывался через вереницу маленьких окошек: черная скальная стена, круто вздымавшаяся к небу в пятидесяти футах от дома, и полоска бледного звездного неба над черной порослью, покрывавшей вершину скалы. Лоренс пересек светлое оконное отражение на задней лужайке и ушел в тень.
— Наконец-то вы устроены удобно, — сказала Джоун.
— И вы знаете, что я буду сказать вам, — произнес Пнин заговорщицким голосом, дрожавшим от торжества. — Завтра утром, под покровом тайнинг, я буду повстречать джентльмена, который желает помогать мне этот дом покупить!
Они спустились вниз. Рой вручил жене сумочку Кэти. Герман нашел свою трость. Искали сумочку Маргарет. Снова появился Лоренс.
— До свиданья, до свиданья, профессор Войник! — напевно проговорил Пнин, и фонарь над крыльцом осветил его круглые, румяные щеки.
(Еще в передней Кэти и Маргарет повосхищались тростью профессора Гагена, который ей так гордился и которую ему недавно прислали из Германии, — сучковатой палкой с набалдашником в виде ослиной головы. Ослиная голова могла шевелить одним ухом. Трость принадлежала баварскому дедушке доктора Гагена, сельскому пастору. Согласно записке, оставленной пастором, механизм второго уха был поврежден в 1914 году. Гаген, как он объяснил, носил эту трость затем, чтоб защищаться от восточно-европейской овчарки на Зеленолужской улице. Американские собаки не есть привычные к пешеходам. Он всегда предпочитал хождение езде. Ухо не может исправляться. Во всяком случае, в Уэйнделе.)
— Я все-таки не понимаю, почему он меня так назвал, — сказал Лоренсу и Джоун Клементсам профессор антропологии Т. У. Томас, когда они шли вместе через синюю мглу к четырем автомобилям, запаркованным на другой стороне улицы.
