— Дэвис не в форме. Его время прошло. Чем скорее мы уговорим его оставить кафедру, тем лучше будет для всех.
Тут в кафе появился профессор Дэвис собственной персоной, зажав под мышкой дряхлый портфельчик, он протер очки грязным носовым платком. Заметив Хью и доктора Корбетта, профессор, чуть помешкав, подошел к ним. Корбет принес ему стул, а Хью настоял на том, чтобы угостить его кофе и миндальным печеньем. Последовала длительная пауза, в течение которой профессор Дэвис сосредоточенно содрал крышку с пластиковой упаковки со сливками, размешал в кофе сахар, съел половину миндального печенья и высморкался. Затем, приняв задумчивый вид, он заметил:
— Очень мокро сегодня.
Хью кивнул, предупредительно демонстрируя согласие.
— На улице, — добавил Дэвис, чтобы снять двусмысленность.
— Совершенно верно.
— В такой день, — сказал Дэвис, тщательно взвешивая слова, — нужно брать зонтик.
— Или ветровку, — поддержал его Корбетт. — Ветровку с капюшоном.
— Именно.
Профессор Дэвис пригубил кофе и решил положить еще один кусочек сахару.
— Все-таки, — сказал Хью, — уже почти Рождество.
— Верно, — сказал профессор Дэвис. Совершенно верно. Конец еще одного года. Время летит.
— Кажется, этот год прошел очень быстро, — сказал Корбетт.
— Мне кажется, он прошел медленно, — сказал Хью.
— Все относительно, — сказал Дэвис, — в конечном счете. Год кажется долгим, если в течение него произошло много событий. Я бы заметил, что произошло очень много событий. За последний год.
— В глобальном смысле или в местном? — уточнил Хью.
— В обоих, — ответил Дэвис. — В этот год был Вестланд. Была Ливия. Был Чернобыль. И была эта неприятная протечка крыши в столовой преподавательского клуба.
— А еще был Робин, — напомнил доктор Корбетт.
— Точно. Был Робин. Последовало почтительное молчание.
— Мы с Хью думали, — заговорил Корбетт, — не с работой ли была связана основная проблема Робина. Кроме вас, кто-нибудь видел результаты его работы? Они имели какую-либо ценность?
— О чем она была, диссертация Робина?
— Ну — сказал профессор Дэвис, — она охватывала широкий круг литературных тем, рассматривая их с разнообразных точек зрения.
— Как вы считаете, его подход был… теоретическим?
— Да, его можно было назвать теоретическим.
— Вы бы назвали его методологию… марксистской?
— В ней, несомненно, имелись элементы марксизма.
— Как противопоставление формализму?
— Надо сказать, что он питал очевидную склонность к формализму.
— В своих исследованиях он ограничивался конкретным писателем или конкретным периодом?
— Возможно, так оно и произошло бы с течением времени. Видите ли, его работа так и не приняла определенную форму. Он испытывал трудности с переносом мыслей на бумагу.
— Вы когда-нибудь читали его рассказы? — спросил Хью, и оба преподавателя удивленно посмотрели на него.
— Он писал рассказы?
— Да. У него были иллюзии, что он может стать писателем. Он не часто об этом говорил, но однажды ночью, когда мы оба напились у него дома, он показал мне свои рассказы. Я их все прочитал.
— А что это за рассказы?
— Рассказы как рассказы.
— А они говорят что-нибудь о нем самом? Они помогли тебе понять его?
Хью задумался.
— Честно говоря, нет.
— О чем они?
— Видите ли, я все равно не вижу смысла в попытке понять эти вещи, — сказал Хью. — Я имею в виду, какой смысл? Ведь от этого ничего не изменится. Именно это я все время говорю Эмме: «Послушай, даже если ты поймешь, почему он так поступил, это все равно ничего не изменит. Тогда зачем?»
— Кто такая Эмма? — заинтересовался Корбетт.
— Она была его адвокатом.
— Вы по-прежнему с ней общаетесь? — удивился Дэвис. — Я думал, она уехала из Ковентри несколько месяцев назад.
— Она вернулась. Не знаю, работает ли она здесь и чем вообще занимается. Но она все время мне звонит и расспрашивает про Робина. Думаю, ее гложет что-то вроде чувства вины. Похоже, она хочет разворошить все вновь.
— Недавно в вечерней газете было интервью с отцом мальчика, — сказал Дэвис. — Судя по всему, родственники Робина пишут этому человеку письма, обвиняя его в случившемся. Мне кажется, что это безосновательно.
— Здесь опять то же самое, — сказал Хью. — Нет смысла пытаться выяснить истину. Дело не в том, совершил Робин этот поступок или нет. Все дело в том, что он мог бы его совершить. Он был на него способен.
— Что вы имеете в виду — способен?
— Ну, у него были довольно странные представления о сексе. Это ясно хотя бы из его рассказов.
— Странные представления? — спросил доктор Корбетт, подаваясь вперед.
— Просто… мужчины и женщины… которые встречаются. Мне кажется, такое положение вещей он считал не очень правильным.
— Как необычно, — сказал профессор Дэвис.
— У него были романы, — продолжал Хью, — но они никогда не длились долго. Не знаю, что он делал с этими женщинами, но… вас это удивляет?
Профессор Дэвис и доктор Корбетт удивлялись, молча и синхронно. Затем Корбетт спросил:
— А эта Эмма, она часто тебе звонит?
— Да. На прошлой неделе три-четыре раза.
— Интересно — зачем.
— Я же говорю, Робин стал ее навязчивой идеей. Несколько недель назад я наткнулся на его писанину, он давал мне почитать, и теперь она заявляет, что тоже хочет прочесть.
— А что это?
— Копия его последнего рассказа. По-видимому, последнее из того, что он написал, — все остальное он выкинул, но эти четыре рассказа он записал в отдельных блокнотах Один из них все еще у Эммы — второй, по-моему, — а у меня четвертый. Короткий рассказ с несколькими замечаниями в конце. Я ей все повторяю, что там нет ничего интересного. Но она все равно хочет встретиться со мной.
— Что, у тебя дома?
— Да, завтра вечером.
Профессор и доктор обменялись многозначительными взглядами.
— Она ушла от мужа? — спросил Дэвис.
— Точно.
— Ты давно ее знаешь? — спросил Корбетт.
— Довольно давно, около четырех лет. А что? На что ты намекаешь?
Но доктор Корбетт лишь посмотрел на часы и встал.
— Мне пора, — сказал он. — Джойс уже затеяла обед. Уверен, что в следующем семестре увижу вас обоих. Счастливого Рождества, Леонард. — Он положил руку Хью на плечо. — Желаю, чтобы тебе завтра сопутствовала удача. Попытайся сделать так, чтобы Новый год стал для тебя счастливым.
Он ушел, и Хью проводил его недоуменным взглядом.
— Он что-то странное сказал.
— Норман мыслит шаблонами, — объяснил профессор Дэвис. — Полагаю, он решил, что раз вы завтра принимаете у себя дома молодую, привлекательную, свободную даму, то это может означать только одно.
Хью покачал головой:
— Он ошибается.
— Вы хотите сказать, что она непривлекательна? — уточнил Дэвис и попытался отхлебнуть кофе из пустой чашки.
— Вовсе нет. Она очень привлекательна. Но все равно…
Дэвис усмехнулся, поставил чашку и встал. Он взял портфель и стряхнул крошки с вельветового пиджака.
— Слушайте, Хью, — сказал он, — вы же не хотите всю жизнь оставаться один? В однокомнатной квартире. Раскрепоститесь. Это же Рождество.
Хью не отвечал и, лишь когда Дэвис направился к двери, крикнул вслед:
— Вы не расскажете мне о сегодняшнем собрании?
Но слух у профессора был не тот, что прежде.
* * *
По пути домой Хью вновь вымок и к тому времени, когда оказался у себя в комнате, сильно дрожал. Метеопрогноз сулил, что ночью дождь сменится градом и снегом. В тот вечер Хью пролежал в ванне больше часа, пока вода совсем не остыла. Он строил планы, как встретит Эмму. Он приготовит изысканное угощение, быть может, что-нибудь мексиканское, и он тщательно приберется в комнате, на все утро распахнет окно, чтобы проветрилось хорошенько, а сам тем временем посетит прачечную самообслуживания и супермаркет. Как же приятно вновь строить планы. Теперь, когда у него было время поразмыслить, слова Корбетта казались не такими уж глупыми: Эмма действительно часто звонила ему в последнее время, и разве она не приложила серьезных усилий, чтобы летом прийти на его день рождения? Возможно, она, подобно ему, просто одинока и перед Рождеством ей требуется немного плотской любви.
После ванны Хью тут же лег спать, но, как всегда, обнаружил, что не может заснуть. В его голове проносились обычные унылые фантазии, а также искаженные обрывки дневного разговора и кое-какие мысли о том, что он скажет завтра. В какой-то момент он осознал, что не помнит, где находится рассказ Робина. В панике Хью включил ночник, встал и, голый, принялся искать маленький красный блокнот; когда же он его все-таки нашел, то поймал себя на том, что чувствует удивительную бодрость, и решил перечитать рассказа. Тот был не очень длинным.
