по-прежнему не обращали на него никакого внимания.
— Сколько было? — спросил Шуман женщину, протягивая Джиггсу раскрытую ладонь.
— Шесть семьдесят, — ответила женщина.
Джиггс ссыпал деньги Шуману в ладонь; такие же неподвижные, как Шуман, горячие глаза Джиггса смотрели, как Шуман взглядом пересчитывает монеты.
— Так, — сказал Шуман. — Еще полдоллара.
— Я сигарет хотел купить, — сказал Джиггс. На это Шуман не ответил никак — просто продолжал стоять на коленях с протянутой рукой. Секунду помедлив, Джиггс положил в нее заначенную было монету. — Ладно, — сказал он. Выражение его горячих ярких глаз было теперь совершенно невозможно прочесть; он даже не смотрел, как Шуман кладет деньги в карман, — просто взял свой парусиновый мешок и сказал: — Плохо, что мы не можем его с улицы забрать.
— Да, — подтвердил Шуман и подхватил второй чемодан. — Но не можем — значит, не можем. Пошли. — Он двинулся вперед, даже не оглянувшись. — Стержень какого-то клапана вытянулся, — сказал он. — Даю голову на отсечение. Думаю, поэтому вчера мотор так разогрелся. Надо их все снимать и мерить.
— Да, — сказал Джиггс. Он со своим мешком шел позади остальных. Он тоже пока не оборачивался; он глядел Шуману в затылок с пристальным тайным размышлением, с видом невыразительным и даже, можно сказать, безмятежным; он обращался мысленно к самому себе с сардонической, почти юмористической сдержанностью: «А как же. Знал ведь, что пожалею. Господи, пора уже было научиться не давать честности разгуляться до воскресенья. Потому что все со мной было в порядке до… а теперь зависеть от идиота, который…» Он наконец оглянулся. Репортер по-прежнему полулежал, прислоненный к двери; спокойные глубокомысленные пустые глаза, казалось, смотрели на них с прежней серьезностью, без удивления и упрека.
— Боже мой, — произнес Джиггс вслух, — я же сказал ему ночью, что это не парегорик; это лауданум [21] или вроде того… — Потому что на какое-то время до этого момента он позабыл о бутыли, он думал про репортера и только сейчас вспомнил про бутыль. «Теперь скоро уже», — подумал он с неким отчаянным возмущением, сохраняя в лице абсолютное спокойствие, следуя за остальными тремя, при каждом шаге ощущая сквозь ткань мешка биение сапог по ногам, белея горячими, пустыми и мертвыми, как будто обращенными внутрь черепа глазами, выставившими наружу слепые изнанки, тогда как взгляд их был сосредоточен на горячих бешеных извивах спиртного, уловленного тенетами плоти и нервов, — непрочной сетью, в которой он пребывал, жил. — Позвонить в газету и сказать, что он заболел, — предложил Джиггс, впадая в то лицемерное помрачение тяги и желания, что даже в таком нерушимом одиночестве безжалостно отметает в сторону всякое помышление и понятие о правдивости и лживости. — Может, кто-нибудь из газетчиков сообразит, как войти. Им с Лаверной скажу, что меня попросили подождать и показать дорогу…
Они добрались до устья переулка. Не замедляя шага, Шуман вытянул шею и стал высматривать на улице парашютиста.
— Пошли, пошли, — сказал Джиггс. — Он на остановке автобуса, где ему еще быть? Хоть и обижен-разобижен, пешком он туда не потопает.
Но на остановке парашютиста не оказалось. Автобус вот-вот должен был отправиться, однако среди сидящих в нем он тоже отсутствовал. Предыдущий ушел десять минут назад; Шуман и женщина описали парашютиста диспетчеру, который сказал в ответ, что и там такого человека не было.
— Все-таки, значит, решил пешком, — сказал Джиггс, подвигаясь к подножке. — Ну что, залазим?
— Можно было бы сейчас поесть, — сказал Шуман. — Вдруг явится к следующему.
— Жди, — сказал Джиггс. — Попросить бы водителя, чтобы брал за проезд поменьше.
— Да, — внезапно сказала женщина. — Лучше там поедим.
— Мы могли его обогнать и не заметить, — сказал Шуман. — У него же нет…
— Кончай, — сказала она холодным и жестким тоном, не глядя пока на Джиггса. — Еще неизвестно, с кем у нас сегодня будет больше хлопот — с Джеком или вон с ним.
Теперь Джиггс почувствовал, что на него смотрит и Шуман — смотрит раздумчивым взглядом из машинносимметричного круга новой шляпы. Но он не пошевелился; неподвижно, как один из манекенов, что в восемь утра выкатываются наружу хозяевами магазинов и ломбардов в трущобных районах, он стоял в тихом и замершем ожидании, в глубокой задумчивости, глядя обращенным внутрь взором на нечто, не являющееся даже мыслью и кидающее ему из невообразимого вихря полувоспринятых образов, подобного колесу рулетки с напечатанными фразами вместо чисел, неистовые обрывки планов и альтернатив: сказать им, что слышал слова парашютиста о том, что он собирается вернуться на Амбуаз-стрит, и вызваться привести его; вырваться на пять минут, стрельнуть у первого встречного, у второго, у третьего и так набрать пятьдесят центов; и наконец, твердо и бесповоротно, с отчаянной убежденностью истины и раскаяния, что, если, к примеру, Шуман сейчас даст ему монету и велит пойти глотнуть, он не возьмет ее даже — или, хорошо, возьмет, но выпьет только одну и не больше, исключительно из благодарности за избавление от бессильной нужды, от лихорадочных помышлений и расчетов, заставлявших его и теперь придавать голосу невинную непринужденность.
— С кем, со мной? — спросил он. — Да брось ты, я от души ночью зарядился, теперь хватит надолго. Поехали; он, поди, зайцем уже дернул туда.
— Ладно, — сказал Шуман, глядя на него все с той же открытой и смертельной серьезностью. — Надо снимать и промерять микрометром клапаны. Слушай, что я скажу. Если сегодня все будет нормально, вечером получишь бутылку. Понял?
— Боже ты мой, Боже, — отозвался Джиггс. — Неужто опять надираться? Судьба. Пошли сядем наконец.
Они сели. Автобус тронулся. Теперь ему полегчало, потому что, имей он даже эти полдоллара, он все равно не смог бы ничего себе на них купить до остановки автобуса или до приезда в аэропорт и, с другой стороны, он двигался наконец к цели; он вновь подумал в громе и гуле одиночества в миг экзальтации между ужасом и смятением: «Им меня не остановить. Кишка тонка у них меня остановить. Выждать, только и всего».
— Да, — сказал он, подав вперед голову между головами Шумана и женщины над спинкой их сиденья, за которым расположились он и мальчик, — он, скорей всего, уже там, у машины. Я рвану прямо туда, начну с клапанами, а его отправлю к вам в ресторан.
В аэропорту, как они слезли, парашютиста опять-таки видно не было, хотя Шуман некоторое время стоял и вглядывался в пустую предполуденную площадь, как будто надеялся вернуть былую, истаявшую секунду, следующую за той, в которую парашютист скрылся из глаз, миновав устье переулка.
— Пойду начну, — сказал Джиггс. — Если он в ангаре, скажу, чтобы шел к вам в ресторан.
— Сперва поедим, —
