то несчастье, к какому они привели; я говорю «несчастье», думая, что вы любите меня, ибо иду к месту последнего упокоения, принеся себя в жертву долгу, не без сожалений, и это ужасает меня! Но Богу ведомо, выполнила ли я Его святые законы, не нарушая их духа. Да, я часто оступалась, но ни разу не упала, и если моим ошибкам можно найти оправдание, то оно заключается в великой силе окружавших меня искушений. Я предстану перед Всевышним с таким же трепетным смирением, как если бы не устояла в борьбе. Еще раз прости! Вчера я сказала прости и нашей прекрасной долине, где я скоро буду покоиться и куда ты будешь часто приходить. Обещаешь?
Когда передо мной раскрылись неведомые мне глубины этой жизни, озаренной последним сиянием, я погрузился в бездну размышлений. Мое эгоистическое ослепление рассеялось. Значит, она страдала так же, как и я, больше, чем я: ведь она умерла. Она верила, что все будут любить ее друга; она была так поглощена любовью, что не подозревала, как ее дочь враждебна ко мне. Это последнее доказательство ее нежной любви причинило мне острую боль. Бедная Анриетта, она хотела отдать мне Клошгурд и свою дочь!
Натали! С того дня, навек омрачившего мою жизнь, когда я впервые вошел на кладбище, за гробом моей благородной Анриетты, которую вы тоже знаете теперь, солнце потеряло для меня свой жар и свет, ночь стала мрачней, мои движения утратили живость, а мысль отяжелела. Есть близкие, которых мы предаем земле, но есть особенно дорогие нам существа, которых мы погребаем в своем сердце, и воспоминания о них сливаются с каждым его биением; мысли о них постоянны, как наше дыхание, они живут в нас, следуя закону метампсихоза, которому подчиняется любовь. Ее душа живет в моей душе. Когда я делаю что-нибудь хорошее, когда говорю благородные слова, это она говорит, она делает; все, что есть во мне хорошего, от нее; так лилия наполняет воздух своим ароматом. Насмешливость, злость, все, что вы осуждаете во мне, исходит от меня самого. Теперь, Натали, когда глаза мои застилает туман и я отвожу их от земли, устремляя в небеса, когда мои уста отвечают молчанием на ваши слова и заботы, не спрашивайте меня больше: «О чем вы задумались?»
Дорогая Натали, я на время прервал свои записки: воспоминания слишком взволновали меня. Теперь я должен описать вам события, последовавшие за этим несчастьем, они не займут много места в моем повествовании. Когда жизнь проходит в движении и в действии, ее недолго рассказать, но, когда она заключается в высоких переживаниях души, ее не передать в нескольких словах. Письмо Анриетты зажгло надежду в моем сердце. В житейском море, среди обломков крушения я заметил тихий остров, к которому готовился пристать. Остаться в Клошгурде подле Мадлены, посвятить ей свою жизнь — вот удел, который мог успокоить все тревоги, терзавшие мне сердце; но надо было узнать истинные чувства Мадлены. К тому же следовало попрощаться с графом. Итак, я отправился в Клошгурд и на террасе встретил г-на де Морсофа. Мы долго гуляли с ним перед домом. Сначала он говорил со мной о графине, как человек, понимающий всю тяжесть утраты, разрушившей его домашний очаг. Но, выслушав его первые горькие жалобы, я заметил, что он больше озабочен будущим, чем настоящим. Он боялся дочери, не обладавшей, по его словам, кротостью, какой отличалась мать. Твердый характер Мадлены, в котором к обаятельным чертам ее матери примешивалось что-то непреклонное, страшил этого старика, привыкшего к нежной заботливости Анриетты: он угадывал в Мадлене сильную волю, которую ничто не может смягчить. В этой невозвратимой утрате его утешала лишь уверенность, что он скоро последует за женой: волнения и горести последних дней усилили его болезненное состояние и вызвали прежние боли; борьба, которая, несомненно, скоро завяжется между его авторитетом и авторитетом дочери, будущей хозяйки дома, приведет к тому, что он печально закончит свои дни, ибо там, где он побеждал жену, ему придется уступать дочери. К тому же сын его вскоре уедет, а дочь выйдет замуж, и неизвестно еще, какого зятя пошлет ему судьба. Хотя он и говорил о скорой смерти, но чувствовал себя одиноким, покинутым на долгие годы.
Он целый час говорил только о себе, прося меня о дружбе, в память своей жены, и передо мной отчетливо обрисовалась величавая фигура Эмигранта, одного из наиболее интересных типов нашей эпохи. Внешне он казался слабым и надломленным, но крепко держался за жизнь, благодаря умеренности его нравов и деревенским привычкам. Сейчас, когда я пишу вам, он еще жив. Мадлена, вышедшая на террасу, заметила нас, но не спустилась; она несколько раз входила и выходила из дома, выказывая мне свое пренебрежение. Я должен был поговорить с нею и, сославшись на то, что графиня просила меня передать ей свою последнюю волю, попросил графа позвать дочь, ибо у меня не было иной возможности ее увидеть; граф привел ее и оставил нас вдвоем на террасе.
— Дорогая Мадлена, — начал я, — мне надо поговорить с вами, и лучше всего именно здесь, где ваша мать говорила со мной, когда ей случалось сетовать не столько на меня, сколько на жизненные невзгоды. Мне известны ваши мысли, но не осуждаете ли вы меня, не понимая моих поступков? Жизнь моя и счастье неразрывно связаны со здешними местами, вы знаете это — и изгоняете меня своей холодностью, вдруг сменившей нашу братскую дружбу, которую смерть должна была бы скрепить общим горем. Дорогая Мадлена, в любую минуту я отдал бы за вас жизнь, не надеясь ни на какую награду и даже без вашего ведома, — так сильно любим мы детей тех, кто руководил нами в жизни; если бы вы знали, какой план лелеяла ваша обожаемая матушка в течение семи лет, вы, наверное, изменили бы свои чувства, но я не хочу пользоваться этим преимуществом. Единственно, о чем я молю вас, — не лишайте меня права приходить сюда, вдыхать воздух этой террасы и терпеливо ждать, когда переменятся ваши взгляды на жизнь, пока же я постараюсь их не задевать. Я уважаю скорбь, которая отдаляет вас от меня, ибо она и меня лишила способности трезво оценивать обстоятельства, в которых я оказался. Святая, взирающая на нас с небес, одобрит мою сдержанность и смирение, с которым я прошу вас лишь
