Средний брат тоже жил в собственном особняке. Правда, это был не дворец, но зато красивый, уютный домик — настоящий шедевр архитектуры и образец комфорта.
Только младшему из ясновельможных братьев — Ярославу — не выпало счастья владеть ни дворцом, ни особняком в столице. Дело в том, что он унаследовал как раз те земли, где возводилось знаменитое строенье, которое уже сравнивалось с Кёльнским собором, хотя это был скорее Ватикан в миниатюре. Сооружение его он почитал делом чести и своим священным сыновним долгом.
Но завершить дело отца ему не удалось — из двухсот палат возведя девяносто восемь, а из пятнадцати башен и башенок — девять, неутомимый зодчий отдал богу душу, завещав старшему сыну, Мстиславу, продолжать, а если достанет сил и денег, окончить труд двух поколений, предпринятый для блага отчизны и своего собственного. Возводя это чудо архитектуры в Литве, граф Ярослав уже не мог ничего строить в Варшаве и в свои наезды туда вынужден был вместо дворца или хотя бы особняка останавливаться в обыкновенном каменном доме, который он снимал, как самый заурядный жилец, платя самую тривиальную квартирную плату.
Это всегда шокировало супругу графа Ярослава, урожденную княгиню Икс. Она провела большую часть своей молодости в Париже и прекрасно знала, что принято во всех Сен — Жерменских предместьях мира и что ей подобает по рождению, положению и связям. С нею в дом Помпалинских вошел неведомый ему дотоле великосветский шик. Но что поделаешь — мезальянс есть мезальянс! Только сооружаемое в Литве подобпе Ватикана несколько вознаграждало ее и искупало в глазах света наемный дом.
Когда граф Ярослав умер, отпрыски его — Мстислав и Цезарий — едва успели перейти с рук француженок- бонн к гувернерам той же национальности, и должно было пройти еще немало времени, прежде чем их юные шаги стал направлять будущий ментор и наставник обоих — l’abbé [113] Ламковский. Граф Святослав, человек холостой и к тому же, конечно, в рамках светских приличий — друг графини, предложил ей после смерти своего незабвенного брата поселиться с сыновьями в наполовину пустовавшем доме, который сделал бы честь любой графской и даже породнившейся с князьями семье.
Поцеремонившись немного для приличия, графиня согласилась. Ведь граф Святослав был холост и как будто не собирался жениться, а значит, его имения и капиталы должны были перейти или к единственному сыну графа Августа или к ее сыновьям, если, конечно, старику не вздумается завещать все на благотворительные цели, потому что филантропия в последние годы жизни стала его страстью. Нежная и заботливая мать почла своим священным долгом держать сыновей в доме почтенного дядюшки и ради них завоевать его расположение, даже в ущерб племяннику и филантропии. К тому же как ревностная христианка она полагала, что ей на том свете зачтется, если она будет ухаживать за стариком и скрашивать его одиночество. Она как раз вступала в тот возраст, который отделяет молодость от старости, делала первые шаги по стезе ханжества и сопутствующих ему добродетелей: смирения, самоотречения и милосердия.
Графиня Виктория больше десяти лет жила во дворце своего деверя, где прошли детство и юность ее сыновей. Ее апартаменты, состоящие из множества гостиных, будуаров и кабинетов, соединялись с половиной графа узкой длинной галереей, одна стена которой была застеклена, а другая увешана картинами разных размеров, представлявшими довольно богатое собрание живописи.
Однажды белым зимним утром графиня, велев доложить о себе, направлялась по галерее на половину деверя.
Это была статная, высокая женщина. Ее легкая, но величественная походка, гордо вскинутая голова, нежное, белое, хотя покрытое уже сетью морщинок лицо, надменный и властный взгляд больших черных глаз, в которых еще не угас былой пламень, уверенные жесты и манера держаться — ничто не обличало в ней смирения, благочестия и прочих добродетелей праведницы, какой она слыла во мнении света.
Но внешность часто бывает обманчива. И может быть, облик графини хранил следы отличавших ее когда- то, но теперь подавленных свойств характера: надменности, суетного влечения к красоте и роскоши, неутоленной тоски по земным радостям и наслаждениям. Свергнутая с пьедестала прежняя суть человека мстила своему победителю, упорно облекая праведницу в пурпур былого величия.
Черное платье из дорогого шелка тихо шелестело по ковру, устилавшему пол галереи. На шее, в пене белоснежных тонких, как паутина, кружев утопала массивная венецианская брошь овальной формы с изображением храма святого Петра. Черные с проседью волосы небрежно обвивали такие же кружева, придавая наряду графини вид изысканного утреннего demi negligé[114].
Миновав картинную галерею и столовую с портретами предков на стенах, среди которых на самом видном месте красовались две прабабки — испанки, графиня вошла в комнату, где в черном фраке, с длинной черной бородой и французской газетой в руках сидел любимый камердинер графа, всегда готовый поспешить на его зов. Неторопливым, исполненным достоинства жестом положив на стол номер «Конститюсьонель», он встал навстречу гостье, собираясь распахнуть перед ней двери графских покоев. Но графиня, услыхав голоса в соседней комнате, замешкалась.
— Qui est là?[115] —спросила она.
— Monsieur le comte Auguste Помпалинский et monsieur l’abbé[116] Ламковский, — ответил камердинер.
Графиня Виктория небрежно кивнула, но глаза ее под опущенными ресницами внезапно сверкнули и едва заметная улыбка тронула еще алые, хотя окруженные мелкими морщинками губы. Но, когда камердинер отворил двери, улыбка сбежала с ее лица, и оно приняло обычное постное выражение.
Комната, куда вошла графиня, служила одновременно гостиной и кабинетом. Там стояли софы и кресла, обитые золотистой камкой, мраморные консоли с большими зеркалами, у окна — громоздкое бюро (по количеству бумаг, письменных принадлежностей и размерам напоминающее стол какого нибудь министра); в одном углу — статуя, изображавшая известного художника, в другом — бюст композитора, в третьем — высокий раскидистый фикус в мраморном вазоне, достававший до потолка своими широкими листьями. Четвертый угол комнаты занимал большой мраморный камин с искусной малахитовой инкрустацией. На каминной полке стоял портрет в позолоченной раме, а по бокам, словно символы печальных воспоминаний, две узкие высокие вазы. На портрете была изображена известная французская певица, мадемуазель Марс, с которой граф познакомился в Париже и, как гласила великосветская молва, без памяти в нее влюбился. Стены украшали портреты известных красавиц и актрис, однако их позы и наряды были de la dernière convenance[117], как, впрочем, и полагается в кабинете почтенного господина, посвятившего остаток своих дней семье и филантропии.
В кабинете находилось трое мужчин с очень разной внешностью и выражением лиц. Перед камином, где чуть тлел огонь (здесь ничто не должно было напоминать мещанский уют или безвкусную шляхетскую роскошь), в низком глубоком кресле в небрежном, но изысканном demi negligé полулежал граф Святослав; ноги его, завернутые, хотя в комнате было тепло, в крапча-
тый, как шкура леопарда, мягкий плед, покоились на обитой бархатом скамеечке.
Граф давно страдал артритом, но по его бледному, изможденному, еще красивому лицу видно было, что не только этот недуг гнездится в его достойном теле. Негустые, с серебристым отливом волосы оттеняли высокий, изборожденный морщинами лоб, говоривший о недюжинном уме и некогда бурных страстях. Из под седых бровей холодно и проницательно глядели большие серые глаза; увядший рот с опущенными уголками выражал истинно аристократическую невозмутимость, хотя временами на губах змеилась ироническая полуулыбка, выдававшая затаенную горечь.
В нескольких шагах от него, непринужденно опершись о камин, стоял граф Август, который был на пять лет моложе своего шестидесятипятилетнего брата. Если внешность графа Святослава свидетельствовала о врожденном, хотя, быть может, не получившем должного развития, уме и утонченной болезненности когда то пылкой натуры, весь облик младшего брата говорил об отличном здоровье, веселом нраве, которому тесно в рамках хорошего тона, и о крайней самоуверенности, основанной на глубочайшем убеждении в своем физическом и умственном превосходстве над всеми. Коренастый, румяный, толстощекий, с живыми, блестящими глазами, густыми волосами и длинными бакенбардами, безупречная чернота которых выдавала при ближайшем рассмотрении частое и искусное пользование фиксатуаром — шестидесятилетний граф был, что называется, «земной» натурой — bon vivant, beau mangeur et joyeux compagnon[118], как говорят французы. Кроме того, он был еще страстным спортсменом и охотником — его скаковые лошади, породистые борзые, легавые, гончие славились по всей стране и даже за ее пределами. Так что и он вносил свою лепту в сокровищницу фамильной и национальной гордости. Достаточно было взглянуть на него, чтобы подумать: на эти ноги просятся высокие английские верховые или болотные сапоги, в эти руки — хлыст или чара, а на грудь — салфетка, залитая соусом piquant[119]. Так оно и было: английские сапоги, хлыст, салфетка и чара были неизменными спутниками графской жизни.
