Глава II. Планы на будущее и рисунки на скале
А потом наступил год великой засухи, год тысяча восемьсот шестьдесят второй. Напрасно взывала земля о ниспослании ей влаги. Напрасно люди и звери обращали свои взоры к безжалостному небу, которое высилось над ними, подобно раскаленному своду печи.
Вода в запрудах из месяца в месяц, день ото дня убывала. Начался падеж овец. Коровы еще держались на ногах, но и они пошатывались, медленно блуждая в поисках подножного корма. Проходили недели, месяцы, а солнце все пекло и пекло с безоблачного неба, пока не сожгло последние листочки на кустарниках карру и не превратило землю в голую пустыню. И только молочаи, подобно высохшим старухам ведьмам, упрямо воздевали к небу свои скрюченные пальцы, тщетно моля небеса о дожде.
Вечером одного из долгих дней этого нестерпимо знойного лета на дальнем склоне холма сидели две девочки. Они сильно подросли с тех пор, как играли здесь с Вальдо в прятки, но все еще оставались детьми.
На них были платья из темной, грубой выделки ткани, длинные, до щиколоток, голубые передники и вельсконы домашней работы.
Девочки сидели под выступом скалы, на поверхности которой виднелись древние рисунки бушменов. Надежно укрытые от ветра и дождей черно-красные рисунки неплохо сохранились. Это были гротескные изображения быков, слонов, носорогов и еще единорога, подобного которому никто никогда не видел и не увидит.
Девочки сидели спиной к рисункам, в подолах у них лежали листья папоротника и розетки хрустальника, после долгих поисков найденные здесь, среди камней.
Эмм сняла свою коричневую широкополую шляпу и стала энергично обмахивать ею, как веером, разгоряченное лицо. Подруга сидела, низко склонив голову, и внимательно разглядывала листочки у себя на коленях. Наконец она выбрала розетку хрустальника и приколола ее булавкой на лиф своего голубого передника.
— Наверно, брильянты похожи на эти росинки, — сказала она, внимательно разглядывая розетку у себя на груди и растирая ноготком одну из прозрачных капель. — Когда я стану взрослой, — продолжала она, — я буду носить настоящие брильянты, точно такие же, как эти.
— Но где же ты их возьмешь, Линдал? — возразила Эмм, сделав удивленные глаза и наморщив лоб. — Те камни, что мы нашли вчера, — это ведь просто кусочки горного хрусталя. Так говорит старый Отто.
— Ты думаешь, я останусь здесь до конца жизни?
Линдал презрительно оттопырила верхнюю губу.
— Ну нет, — сказала ее подруга. — Я надеюсь, что мы когда-нибудь уедем отсюда. Но ведь нам с тобой по двенадцати лет, а раньше семнадцати мы не сможем выйти замуж. Остается еще четыре года. Даже целых пять. К тому же еще неизвестно, будут ли у нас брильянты, когда мы выйдем замуж.
— Ты думаешь, я останусь здесь до тех пор?
— Куда же ты денешься? — удивилась Эмм.
Линдал раздавила пальцами листок хрустальника.
— Тетя Санни — скверная старуха, — заговорила она. — Твой отец женился на ней перед самой смертью. Он считал, что она лучше любой англичанки справится с хозяйством и воспитает нас. Он просил позаботиться о нашем образовании, а она откладывает себе каждый фартинг.[3] Не покупает нам ни одной книжки. И если не обращается с нами дурно, то только потому, что страшится тени твоего отца! Сегодня утром она сказала служанке-готтентотке, что непременно задала бы тебе порку за разбитую тарелку, но третьего дня она слышала в кладовой странные звуки и уверена, что это твой отец приходил поговорить с ней. Она гадкая старуха. — Линдал отшвырнула листок хрустальника. — И все-таки я буду учиться в школе, буду!
— А если она не позволит?
— Позволит, можешь мне поверить.
— Как же ты ее переубедишь?
Линдал не отвечала, она сидела, обняв руками колени.
— Зачем тебе уезжать?
— Чтобы жить в этом мире, надо бытт умной. Много знать, — задумчиво произнесла Линдал.
— А мне вовсе не хочется ходить в школу, — сказала Эмм.
— А тебе и не надо. К тому времени, когда тебе будет семнадцать, старуха уже помрет, — и ты окажешься хозяйкой фермы. А вот мне ждать нечего и не от кого. Я должна учиться.
— О Линдал, я отдам тебе часть моих овец, — вскричала Эмм в порыве великодушия.
— Мне не нужны чужие овцы! — с расстановкой промолвила Линдал. — Мне не надо ничего чужого… Когда я вырасту, — продолжала она, с каждым словом все гуще заливаясь румянцем, — я буду знать все на свете. И у меня будет куча денег. Не только по праздникам, и в будни я буду ходить в платьях из белого шелка с бутоньеркой, как у леди с той картинки, которая висит в спальне у тети Санни. И юбки я стану носить, вышитые не только по краю, но и сверху донизу.
Картинка в спальне тетушки Санни была вырвана из модного журнала, бог весть как попавшего в эту глушь. Голландка приклеила ее к стене над кроватью, и обе девочки восхищались блистательной дамой, изображенной на этой картинке.
— Ах, это было бы восхитительно, — сказала Эмм, хотя все это казалось ей несбыточной мечтой.
В это время у подножия холма появился белый пес с лоснящейся шерстью и с большими рыжими ушами, одно из которых спадало на левый глаз, а следом и его хозяин — сутулый неуклюжий подросток лет четырнадцати — не кто иной, как Вальдо.
Пес быстро взбежал на вершину холма, за ним неловко вскарабкался Вальдо. На нем были видавшая виды мешковатая куртка с подвернутыми рукавами, ветхие вельсконы и войлочная шляпа. Он подошел к Эмм и Линдал.
— Где ты пропадал весь день? — спросила Линдал, поднимая на него глаза.
— Пас овец и ягнят за дамбой. Вот, это тебе! — прибавил он, протягивая пучок нежно-изумрудных побегов травы.
— Где ты их нарвал?
— Возле дамбы.
Линдал тотчас же приколола букетик рядом с розеткой хрустальника.
— Красиво, — сказал он, смущенно потирая свои большие руки и не сводя с Линдал глаз. — Очень красиво.
— Да, только передник все портит. Терпеть его не могу.
Он внимательно посмотрел на нее.
— И мне тоже не нравится этот клетчатый материал. И все-таки тебе идет этот передник.
Он молча стоял перед девочками, опустив руки как плети…
— Сегодня кто-то приходил, — внезапно выпалил он.
— Кто? — в один голос спросили девочки.
— Англичанин.
— А какой он из себя? — поинтересовалась Эмм.
— Н-н-е знаю. У него очень большой нос, — протянул Вальдо. — Спрашивал, как пройти на ферму.
— Как его зовут?
— Бонапарт Бленкинс.
— Бонапарт! — воскликнула Эмм. — Совсем как в той песенке, которую готтентот Ханс наигрывает на скрипке. Под нее танцуют рил.[4]
Бонапарт, Бонапарт! У меня больна жена.
Только по воскресным дням поднимается она.
Суп из риса и бобов я готовлю для нее.
— Какое смешное имя!
— Был еще один человек, которого тоже звали Бонапартом, — сказала большеглазая девочка.
— Я знаю, — сказала Эмм. — Бедный пророк, которого съели львы. Подумать только, какая жалость.
Ее подруга спокойно посмотрела на нее.
— Бонапарт — самый великий из когда-либо ходивших по земле людей, — сказала она, — он мой любимый герой.
— И чем же он велик? — спросила Эмм, поняв, что ошиблась.
— Его, одного-единственного, боялся весь мир, — задумчиво проговорила ее подруга. — Он не родился великим, нет. Он родился таким же, как мы, но сумел подчинить себе весь мир. Он был маленьким ребенком. Потом — лейтенантом, потом — генералом, наконец, — императором! Он никогда не отступался от задуманного. Он умел ждать, понимаешь? Ждал, ждал, ждал, и в конце концов добивался своего.
— Должно быть, он родился под счастливой звездой, — сказала Эмм.
— Не знаю, — отвечала Линдал, — но только он достигал всего, чего хотел, а это важнее. Он был властелином, и люди трепетали перед ним. Они объединились все вместе, чтобы победить его. Он был один против всех, и они его одолели. Они вцепились в него, как дикие кошки. Как трусливые дикие кошки. Их было много, а он один. Они сослали его на пустынный остров. Он был один, а их тьма, но он вселял в них ужас. Вот это был человек!
— А потом? — спросила Эмм.
— А потом он жил на острове под стражей, — тихо и не спеша рассказывала Линдал, — долгими ночами, лежа без сна, он размышлял о том, чтó уже сделал и чтó еще сделает, если обретет свободу. А днем он бродил по берегам, и ему казалось, будто море опутало его холодной цепью.
— А потом? — спросила Эмм.
— Потом он умер на своем острове, его так и не освободили.
— Интересно, — сказала Эмм, — но только конец грустный.
— Ужаснейший конец, — проговорила рассказчица. Она сидела, опираясь на сложенные крест-накрест руки. — А самое худшее, что все это чистая правда. Я давно приметила, что хорошо кончаются только выдуманные истории, а в жизни все по-другому.
