Въ Нортгемптонширѣ у меня былъ одинъ пріятель, большой любитель старинныхъ вещей и всюду ихъ разыскивавшій. Къ нему-то я и обратился съ просьбою достать намъ «дѣдовскіе» часы. Съ обратной почтой я получилъ отъ него отвѣтъ, у него имѣются какъ разъ такіе часы, и онъ готовъ уступить ихъ мнѣ по дружбѣ (у него всегда оказывалось налицо всѣ, что было мнѣ нужно). Такъ какъ онъ вмѣстѣ съ тѣмъ былъ и любителемъ-фотографомъ, то сдѣлалъ для меня снимокъ съ тѣхъ часовъ, о которыхъ сообщалъ, и приложилъ этотъ снимокъ съ письму вмѣстѣ съ подробнымъ описаніемъ внутренняго устройства часовъ.
Судя по всему, часы были очень старинные и оригинальные, и я попросилъ своего пріятеля немедленно прислать ихъ.
Дня черезъ три, утромъ, на моемъ подъѣздѣ позвонились. Конечно, въ этомъ ничего не было необыкновеннаго, но въ данное время оно имѣетъ связь съ часами, поэтому я и упоминаю о немъ. Побѣжавшая на звонокъ служанка вернулась съ докладомъ, что меня спрашиваютъ нѣсколько человѣкъ. Я поспѣшилъ на подъѣздъ и увидѣлъ пять человѣкъ желѣзнодорожныхъ носильщиковъ, принесшихъ чудовищный по своимъ размѣрамъ ящикъ.
По надписямъ на этомъ ящикѣ я понялъ, что въ немъ заключаются часы, которые мой пріятель совершенно основательно послалъ не почтой, какъ предполагалъ сначала, а по желѣзной дорогѣ.
— Вотъ и отлично, — весело сказалъ я. — Вносите наверхъ.
— Однимъ намъ не втащить, сэръ, — заявили носильщики. — Нельзя ли еще кого-нибудь намъ на подмогу? Человѣчка бы хотъ три. Ввосьмеромъ-то мы какъ-нибудь одолѣемъ эту махину.
Я велѣлъ позвать дворника и кучера, а самъ взялся быть «третьимъ», и мы, хотя и съ большимъ трудомъ, но все-таки благополучно втащили наверхъ ящикъ, въ которомъ, по мнѣнію моей жены, легко могла бы помѣститься «Игла Клеопатры». Для того, чтобы вынуть часы, установить ихъ на мѣстѣ, въ одномъ изъ угловъ нашей столовой и привести въ ходъ, понадобился мастеръ-спеціалистъ. Разумѣется, нужна была не его физическая сила, а лишь его знаніе и искусство. Часы сразу оказались очень упрямыми; они не желали спокойно стоять въ углу, а все норовили повалиться на бокъ. Только при помощи разныхъ приспособленій, скобокъ и подкладокъ мастеру удалось прикрѣпить ихъ къ мѣсту. Провозились мы съ ними до поздняго вечера, такъ что я, отпустивъ мастера почувствовалъ себя совсѣмъ разбитымъ, хотя не столько помогалъ ему, сколько разсуждалъ съ нимъ и смотрѣлъ на его
Среди ночи жена вдругъ разбудила меня и, сообщивъ взволнованнымъ голосомъ, что часы пробили тринадцать, съ трепетомъ спросила, какое несчастье предвѣщаютъ они.
Я отвѣтилъ, что не знаю, и хотѣлъ перевернуться на другой бокъ. Но жена заплакала и стала увѣрять, что у нея есть предчувствіе, какъ бы не умеръ нашъ бэби. Всѣ мои старанія успокоить ее не повели ни къ чему: она проплакала до утра и уснула немного лишь передъ тѣмъ, когда нужно было уже вставать. Не выспался, разумѣется, и я.
Утромъ, во время завтрака, жена продолжала убиваться о предстоявшей, по ея мнѣнію, смерти бэби. Кое-какъ мнѣ удалось убѣдить ее, что она ночью обсчиталась, что часы пробили вовсе не тринадцать, а какъ слѣдуетъ двѣнадцать, и моя милая женушка повеселѣла.
Однако въ полдень часы, дѣйствительно, пробили тринадцать, — это я слышалъ ужъ собственными ушами, — и страхи жены не только возобновились, но прямо удвоились. Теперь она была увѣрена, что мы оба, т.-е. я и бэби, умремъ одновременно, и что она останется бездѣтною вдовою. Всѣ мои попытки обратить дѣло въ шутку еще больше взволновали жену. Она забилась въ истерикѣ и принялась кричать, что, навѣрное, я и самъ чувствую надъ собою вѣяніе смерти, только мужественно скрываю это, чтобы успокоить ее, но это совершенно напрасно, такъ какъ она сама настолько мужественна, чтобы покориться неизбѣжному. Потомъ она объявила, что если бы не противный Бёгльсъ съ его вѣчными «подцѣпочками», то ничего бы и не было.
Въ полночь часы дали третье «предостереженіе», и жена отнесла это къ смерти своей тети Мэри. Глубоко вздохнувъ, она выразила желаніе не слышать боя этихъ зловѣщихъ часовъ и укорила меня въ пристрастіи къ «старому хламу, полному всякихъ ужасовъ».
На слѣдующій день часы четыре раза били тринадцать, и это нѣсколько ободрило жену; она сказала, что если суждено сразу умереть всему нашему семейству, не исключая и ея самой, то никому не будетъ обидно. По всей вѣроятности, разразится какая-нибудь эпидемія, которая, какъ извѣстно, въ нѣсколько дней можетъ очистить полміра отъ его населенія.
Умирать въ большой компаніи вовсе не казалось моей женѣ страшнымъ.
Цѣлый мѣсяцъ наши колдовскіе часы предвѣщали все новыя и новыя смерти; мы ихъ насчитали столько, что списокъ извѣстныхъ намъ людей, къ которымъ могли бы относиться вѣщіе удары часового молоточка, уподоблялся спискамъ убитыхъ въ большомъ сраженіи.
Наконецъ часамъ, очевидно, надоѣло быть прорицателями однѣхъ смертей, и они занялись выбиваніемъ безобидныхъ чиселъ, отъ одного до сорока девяти включительно.
Самымъ любимымъ ихъ числомъ было тридцать два, но разъ въ день они обязательно били сорокъ девять. Больше сорока девяти они никогда не били. Почему они не рѣшались пробить пятьдесятъ и больше, я объяснить не могу.
Часы эти цѣлы и въ настоящее время, когда я пишу эти строки, но, разумѣется, никто давно уже не пользуется ими, поэтому я въ началѣ очерка и сказалъ о нихъ, какъ о «бывшихъ» у меня.
Слѣжу за ихъ разнообразными прихотями одинъ я и знаю, что, напримѣръ, въ извѣстный періодъ, они то бьютъ нѣсколько разъ въ теченіе одного часа, то ни разу не пробьютъ въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ. Должно-быть, натѣшившись всласть, они потомъ отдыхаютъ.
Нѣсколько разъ я приглашалъ часового мастера урегулировать ихъ, но каждый изъ мастеровъ находилъ нужнымъ замѣнить какую-нибудь изъ частей механизма новою, и когда я убѣдился, что пришлось бы перемѣнить весь механизмъ, чтобы добиться вѣрнаго функціонированія часовъ, то махнулъ на нихъ рукой и рѣшилъ предоставить имъ итти, какъ угодно, и бить, когда и сколько они хотятъ.
Мнѣ доставляетъ удовольствіе наблюдать, съ какой небрежностью эти почтенные старые часы относятся къ времени. Задавшись цѣлью издѣваться надъ временемъ, они въ половинѣ третьяго провозглашаютъ тридцать восемь часовъ, а черезъ двадцать минутъ увѣряютъ, что теперь только часъ.
Быть-можетъ, эти умудренные долголѣтіемъ часы научились презирать своего владыку — время? Вѣдь не даромъ говорятъ, что самый великій человѣкъ не кажется таковымъ своему слугѣ. Поэтому, можетъ статься, что и самое время съ его непроницаемымъ каменнымъ лицомъ представляется въ потускнѣвшихъ глазахъ своихъ старыхъ слугъ лишь самою обыкновенною, ничтожною величиною? Со стороны многое кажется великимъ, а вблизи получается совсѣмъ другое впечатлѣніе. Можетъ-быть, и время не составляетъ исключенія въ этомъ отношеніи.
Быть-можетъ, и мои странные часы, когда они вмѣсто двухъ, бьютъ тридцать или сорокъ разъ, хотятъ сказать:
— Эхъ, время, время! какъ ты ни чванишься и ни пыжишься, разыгрывая изъ себя что-то непостижимо-величественное и важное, но мы отлично разглядѣли тебя и поняли, что, въ сущности, и ты не что иное, какъ призракъ, или плодъ воображенія, подобно всему остальному на землѣ. Напрасно люди боятся тебя, ты — величина лишь кажущаяся, простое отраженіе земной тѣни на фонѣ вѣчности…
1886
