Автора положительной рецензии Рой приглашал на ленч из искренней благодарности за доброе слово, автора неположительной — из искреннего желания совершенствоваться. Когда безвестные почитатели из Техаса или Западной Австралии приезжали в Лондон, он водил их в Национальную галерею не только из тяги к известности у публики, но и ради искреннего интереса к их пониманию искусства. Стоило лишь раз прослушать его лекцию, чтобы увериться в его искренности.
Когда он появлялся на сцене в восхитительно сидящем вечернем костюме (или в свободной, отлично скроенной, ношеной паре, если это больше соответствовало случаю) и говорил с аудиторией серьезно и откровенно, вы со всей определенностью понимали, что он целиком поглощен темой. Иногда он делал вид, что подыскивает нужное слово, — лишь для того, чтобы оно эффектней прозвучало. Голос у него был громкий и глубокий. Рассказывать он умел, никогда не бывал скучен. Обожал читать лекции о молодых английских и американских писателях, объясняя их достоинства с энтузиазмом, которым подтверждал доброе к ним отношение. Пожалуй, говорил он с излишком, из лекции вы вроде бы узнавали все, чем интересовались, и уже не было нужды читать книги этих писателей. Наверное, именно поэтому после такой лекции в каком-либо городке не возникало никакого спроса на книги тех, о ком он распространялся, зато книги Роя шли нарасхват. Его энергия была неистощима. Он не только успешно ездил с лекциями по Соединенным Штатам, но исколесил также всю Великобританию. Самому малому клубу, самому мелкому обществу самосовершенствования Рой соглашался уделить внимание. Время от времени он, собрав свои лекции, выпускал их аккуратными брошюрами. Тем, кто следит за критикой, попадались, по крайней мере, «Современный роман», «Русская художественная проза» и «О нескольких писателях»; вряд ли вы откажете этим работам в настоящей любви к литературе и в чарующей самобытности.
Но этим нисколько не исчерпывалась его деятельность. Он был активным членом организаций, основанных для поддержки интересов писателей или для облегчения их тяжелой доли, когда болезнь или старость повергнут их в нищету. О а всегда охотно содействовал в защите авторских прав и всегда был готов включиться в делегацию, отправлявшуюся за границу устанавливать дружественные отношения между писателями разных стран, никогда не отказывался выступить от лица литературы на официальных обедах и обязательно входил в комиссии, сформированные для достойного приема литературных знаменитостей из-за рубежа. На любом благотворительном базаре непременно появлялся хоть один экземпляр его книги с автографом. Он никогда не отказывался дать интервью, резонно говоря, что никто лучше его не знает тягот литературного труда, и если настойчивому журналисту можно заработать гинею-другую за приятную беседу, то отказать в этом бесчеловечно. Он, как правило, приглашал журналиста на ленч и почти всегда производил хорошее впечатление. У Роя было единственное условие: показать статью, прежде чем печатать. Он неизменно был терпелив с теми, кто имел обыкновение в самое неподходящее время звонить знаменитостям по телефону и расспрашивать, дабы оповестить читателей своей газеты, верите ли вы в бога или что вы едите на завтрак. Рой участвовал в любой анкете, и все знали его мнение о сухом законе, вегетарианстве, джазе, чесноке, утренней зарядке, браке, политике и роли женщины в семье.
Его мнение о браке было отвлеченным, поскольку он успешно избежал состояния, которое многие люди искусства находят труднопримиримым с настоятельным зовом творчества. Ни для кого не секрет, что в течение нескольких лет он питал безнадежное чувство к замужней даме из высших кругов, и, хоть отзывался о ней исключительно с рыцарским преклонением, она, надо понимать, обошлась с ним сурово. Книги второго периода его творчества отразили в своей подспудной горечи страдания, которые он пережил. Эта душевная рана помогала ему впоследствии вежливо уворачиваться от нажима дам с подмоченной репутацией, траченых приманок круга вожделений, когда тем хотелось сменить шаткое настоящее на определенность брака с известным писателем. Когда он замечал в их ясных глазах тень бюро регистрации браков, то незамедлительно объяснял, что память о единственной большой любви не позволяет ему связать о кем-либо свою жизнь. Такая экзальтированность могла огорчить, но не обидеть. Он порой вздыхал, что вынужден навсегда отказаться от семейных радостей и отцовских чувств, но это была жертва, которую он решился принести не только своему кумиру, но и возможной партнерше своих радостей. Он ведь видел, что людям не очень-то хочется возиться с женами писателей и художников. Если кто упорно водит жену всюду, где бывает, то превращается в обузу, и вправду потом его зачастую не зовут туда, куда ему хотелось бы пойти; а если оставлять жену дома, то по возвращении надо выслушивать попреки и терять душевное равновесие, столь нужное, чтобы полно выразить себя в творчестве. Олрой Кир остался холостяком, и теперь, в пятьдесят лет, это было, по всей вероятности, окончательно.
Вот вам пример того, на что способен и до каких высот может подняться литератор при неуклонном прилежании, благоразумии и честности, при точном соотнесении средств и целей. Рой — добрый малый, успех которого решится поставить под сомнение лишь самый последний недоброжелатель. И если заснуть с этим образом перед глазами, подумал я, то обеспечена спокойная ночь. Набросав записку для мисс Фелоуз и выбив из трубки пепел, я выключил свет в гостиной и пошел спать.
Наутро вместе с письмами и газетами я, в ответ на свою вчерашнюю записку мисс Фелоуз, получил известие: мистер Олрой Кир ожидает меня в час пятнадцать в клубе на Сент-Джеймс-стрит; так что около часу я зашел в свой клуб выпить коктейль, в уверенности, что Рой такового не предложит. Потом двинулся на Сент-Джеймс-стрит, разглядывая по пути витрины, а поскольку оставалось еще несколько минут (не хотелось быть особенно пунктуальным), заглянул к Кристи полюбопытствовать, не найдется ли тут чего такого, что порадует глаз. Аукцион уже начался, и низкорослые смуглявые субъекты передавали по рядам из рук в руки викторианское серебро, а аукционер, присматривая за ними скучающим взглядом, монотонно твердил: «Десять шиллингов, одиннадцать, одиннадцать и шесть…» Был ясный день, начало июня, воздух на Кинг-стрит словно сиял. Из-за этого картины, висевшие по стенам у Кристи, выглядели тускло. Я вышел оттуда. Прохожие шагали по улице рассеянно, будто погожий день проник им в душу и средь забот всеми овладело внезапное непривычное желание остановиться и оглядеться вокруг.
Клуб Роя был солиден. В прихожей я увидел лишь старика-швейцара и мальчика-слугу; меня вдруг охватило меланхолическое чувство, словно все члены клуба ушли на похороны старшего официанта. Мальчик, когда я назвал имя Роя, провел меня пустым коридором на вешалку, где я оставил шляпу и трость, а затем в пустой вестибюль, увешанный портретами викторианских деятелей в натуральный рост. Рой поднялся с кожаного дивана и тепло меня приветствовал.
— Сразу пойдем наверх? — спросил он.
Ага, коктейля не будет; я похвалил себя за предусмотрительность. Он повел меня по роскошной лестнице, устланной толстым ковром; никто нам не встретился. Мы вошли в столовую, тут тоже никого. Комната как комната, очень чистая, белая. Сели у окна, официант проворно подал меню. Говядина, баранина и телятина, холодная лососина, пирог с яблоками, пирог с ревенем, пирог с крыжовником. Пробегая глазами этот неисправимый список, я вздохнул о близлежащих ресторанах, где французская кухня, жизнь бьет ключом и сидят накрашенные хорошенькие женщины в летних нарядах.
— Я бы предложил запеканку с телятиной и ветчиной, — сказал Рой.
— Хорошо.
— Салат я смешаю сам, — бросил он официанту повелительным тоном, а еще раз пробежав меню, добавил в приливе щедрости: — Не взять ли еще и спаржу?
— Прелестно.
В его манерах появилась некоторая величественность.
— Спаржа на двоих, и скажите шефу, пусть сам выберет. А что мы выпьем? Как вы относитесь к бутылке рейнского? У нас рейнское в почете.
Получив мое согласие, он сказал официанту прислать буфетчика. Нельзя было не восхищаться властностью и одновременно полнейшей вежливостью, с которыми Рой отдавал распоряжения. Чувствовалось, именно так должен посылать за своим фельдмаршалом хорошо воспитанный король. Буфетчик, важный, весь в черном, с серебряной цепью — знаком своей должности — на шее, поспешил к нам с картой вин в руке. Рой поклонился ему со сдержанной фамильярностью.
— Привет, Армстронг. Нам либерфраумильх двадцать первого года.
— Слушаюсь, сэр.
— Много его берут? Вовсю? Ведь больше такого не добыть.
— Боюсь, что так, сэр.
