Она вдруг замолчала и молча целый обед просидела.
XI
После этой размолвки последней вдруг Ефим повеселел; прихорашивается все, прибирается. Часто стал со двора, из дому отлучаться; а из дому идет — песни поет; домой ворочается — с песнею. И все пел он:
Ах, ты, милая, хорошая моя,
Чернобровая, приветливая!
Притихла Анна Акимовна, и не слышно ее. Тихонько себе работает, а в свободный часок к вечерне идет, и все в уголку становится, в сторонке, и молится.
— Что барыня? — спрашивает меня Ефим одним вечером. Все мы в людской были; Анна Акимовна гладила. — Примет она меня?
— Да отчего ж не принять! — говорю. — А вам что?
— Да вот милости хочу просить.
Анна Акимовна слушает.
— Так и быть, — говорит Ефим, — надо вам признаться: жениться я хочу. Уж вы, Анна Акимовна, старого гнева не помяните, не обидьте мою суженую. Девочка славная!
Анна Акимовна побелела вся, и губы у ней задрожали. Не ответила ему ничего и вышла.
Ефим усмехнулся ей вслед и песенку стал насвистывать.
Легла барыня спать. Бегу я в людскую, слышу — на лестнице кто-то плачет. Смотрю — Анна Акимовна. И как уж она горько плакала-рыдала! Я тихонько мимо ее пробежала; она меня и не заметила. Ужинать Анна Акимовна не пришла.
— Что это нашу Анну Акимовну от еды отбило? — говорит Ефим, да так лукаво посматривает и весело.
— Я видела — она плачет на лестнице, — говорю я ему.
— Плачет? — вскрикнул.
После ужина он сейчас выюркнул за двери. Мы с Мишею переморгнулись — себе за ним. Он прямо к хоромам; стал, послушал — плачет. Он туда. Месяц светит ярко, и лестница светла; а Анна Акимовна в темный уголок забилась. Он туда к ней — и обнял ее крепко, и целовать стал.
Как ахнет она! Глянула на него, узнала, да так и обвилась руками около его шеи и плачет-плачет!
Он ее на руках вынес из того уголка. Она вырываться — не пускает; поставил против месяца света.
— Ага, купеческая дочка, Анна Акимовна, — промолвил. — Теперь ты моя!
И так вымолвил, словно он врага своего лютого полонил, и у самого слезы две скатились, и такая усмешка злобная! Страшно и чудно на него смотреть тогда было.
Анна Акимовна только руками закрывается да плачет-плачет!
XII
Утром они к барыне пришли. Ефим за руку ведет Анну Акимовну. Она такая печальная, заплаканная, словно на казнь он ведет. Барыня их приняла, удивилась и обрадовалась.
— Хорошо, хорошо, — говорит Ефиму, — женись, позволяю. Я к Аннушке привыкла.
И дала барыня им ручку поцеловать.
Ефим сейчас и гостей пошел сзывать, подарки невесте покупать. А невеста сидит, ему рубашку шьет, а сама разливается-плачет.
— Что ж, Анна Акимовна, — говорит Ефим, — что ж вы своих не зовете?
— У меня никого нет, — ответила.
— Хоть дальняя родня, а все родня, — вы позовите.
— Хорошо, — говорит.
Позвала Анна Акимовна купеческих девушек на девичник. Пришли, все такие разряженные, в шелковых платьях, у одной золотая цепь на шее висела, и в ушах серьги драгоценные сверкали. Была это троюродная сестра Анны Акимовны.
К Ефиму никто не пришел. А уж как Анна Акимовна боялась убогих гостей! Чуть дверь отворяется — она в лице изменяется.
Купчихи сидели около стенок, чинно так, и орехи грызли. Невеста целый вечер проплакала. Ни песен, ни веселья не было; только один Миша утешался.
На другой же день — под венец. Ефим очень спешил свадьбою. Барыня сама молодых благословила. Венчать повезли Анну Акимовну в барской коляске, — так барыня приказала, — а Ефим ехать не захотел, пешком пошел.
Купчихи собрались еще нарядней: набелились, нарумянились. Ефимовых гостей все нету. Перевенчались и приехали все, со всеми гостями, домой. Взял Ефим с умешкой молодую жену и ведет, а на пороге их встречает хлебом-солью мужичок в зипунишке ветхоньком, в лаптишках. Невеста глянула и зашаталась. А Ефим ее, ближе подводит и кланяется в пояс тому мужичку.
— Злодей! — прошептала молодая. — Злодей!
Все купчихи словно окаменели, — стоят, смотрят так, будто ждут выстрела из пушки. Входят в избу, и в избе на лавках все в лаптях сидят… Купчихи глянули и пятятся к дверям, губы поджимают, платья свои шелковые подбирают, — обиделись, взъерошились…'
А Ефим их упрашивает, двери им заступает:
— Что спесивитесь больно, гости дорогие? Да не обидьте, не огорчите: погуляйте на свадьбе!
А купчихи надулись, к стенке лицом от него отвертываются.
Тогда он им двери настежь.
— Была бы вам честь предложена, а от убытку бог избавил! Проживайте без нас, а мы-то без вас проживем!
Купчихи так табуном и понеслись к двери; зашумели промеж собою по-шмелиному.
— Анна Акимовна! — крикнул Ефим. — Угощайте дорогих гостей! Нарочно по всему городу бегал, искал таких, чтоб вам понравились. Что ж вы приуныли-то? Поживется — слюбится!
Понемногу все опомнились, обошлись, — а то ведь даже и повар удивился, — пьют, здоровья, многих лет молодым желают, целоваться их заставляют.
Анна Акимовна потеряна совсем, — вся дрожит, кланяется, целуется; словно она себя не помнит; потом села на лавку, и гости все разошлись, — она не шевельнулась.
Говорили — не отвечала, не глянула.
XIII
На другой день она захворала и долго пролежала больна. Барыня к ней лекаря присылала. Он ее спрашивал — молчала. Лекарь ее дурою назвал и, по своему уж разумению, ей какое-то лекарство дал. Не приняла.
Ефим стал крепко тревожиться, затужил, закручинился. Целые ночи над нею просиживал и все, бывало, глядит на нее. А она его глаза встретит — отвернется; голос его послышит — вздрогнет.
А все-таки он суров с нею был; хоть видно уж по всему, что любил, а суров был. Только раз он ее нежными словами просил, — это чтоб лечилась. Уж как он тогда ее просил! Она только отвернулась. После того еще суровей он сделался, еще угрюмей и насмешливей. В черных его кудрях седина засветилась.
Никто не думал, чтобы Анна Акимовна оправилась. Сбирались уж ей гроб покупать, а она выздоровела. Переменила ее болезнь так, что и сказать нельзя: такая стала тихая, смирная, — водой не замутит.
Да не на радость поправилась.
Тяжело да горестно жилось Анне Акимовне. Ефим ей все за прежнюю гордость отплачивал.
— Утеряли вы, Анна Акимовна, свое княжество-то за мною! Вот ведь маху-то дали! Просто беда!
Она все молчит.
И глядит он на нее, бывало, как на своего врага жестокого, и часто приговаривал глядя:
— Жгуча крапива родится, да во щах уварится!
И усмехнется.
XIV
Анна Акимовна сохнет да тает не по дням, а по часам. А спросишь, — «здорова», говорит, и работы своей не бросает, работает. Глаза у ней большие такие стали, щеки впали и такой яркий румянец на щеках играл. Плакать она не плакала никогда: покойна была, только уж такая тихая да печальная! Бывало, как войдет, о чем бы ты ни вел речь веселую, — слово твое замрет и сердце заноет. Даже барыня стала замечать и спрашивать:
— Чего ты, Аннушка, так худеешь? Ты у меня выздоравливай, пожалуйста! Вот еще умрет, — беда тогда! Останусь я без ней, как без рук! Полечись-ка ты, Аннушка!
— Я здорова, сударыня.
— Ну, не худей, если здорова.
Ефим опять жесточе, да жесточе с нею, да угрюмей. Постарел-то он как за это время! Такие морщины глубокие его лицо избороздили! Не те уж глаза живые, — угрюмый, горящий взгляд; усмешка язвительная, слова насмешливые да едкие, а как засмеется — мороз по коже подирает, такой хохот его недобрый…
XV
К осени Анна Акимовна очень ослабела. Дни стали холоднее; дожди пошли. Вот перед покровом денек выдался ясный и теплый. Вышла Анна Акимовна на солнышко погреться: все она зябла. И сидела она в саду, под липою, работала. Время хоть осеннее было, и уж деревья лист разноцветный роняли, а хорошо еще в саду было: ягоды алели на шиповнике, белели пожелклые березы, и дуб еще зеленел… Хорошо было в саду, Анна Акимовна сидела и работала. Я приходила ее обедать звать — не пошла.
— Не хочу, — говорит.
Слезы у меня навернулись, что сидит она такая тихая-тихая.
— Анна Акимовна! — говорю-.Бросили б вы эту работу, отдохнули б немножко!
— На что бросать? — отвечает. — Кончать надо! Постояла я около нее, постояла.
— Славный день сегодня какой, Анна Акимовна, тепло.
— Тепло, — отвечает, — славный день.
Хоть бы она пожаловалась, хоть бы без слов заплакала! Нет! Хотелось мне обнять ее да приголубить; спросить хотелось, что болит, да я не посмела и ушла от нее с тяжелым сердцем, с тоскою.
Под вечер опять я побежала к ней в сад. Ее нет уж там. Я в хоромы, в девичью — нету.
Спрашиваю Мишу:
— Миша, не видал ты Анны Акимовны?
— Видел, — говорит, — она в свою поветку прошла.
А у них была поветка во дворе, где свое добро хранили.
Стучусь я в поветку — никто не подает голосу мне. Толкнула я тихонько дверь и вхожу; за мной и Миша.
