НазавтраКэппи был не в форме, улыбка и глаза говорили о страхе.
– Ризико, – сказал в утешение русский, – только один. – Он показал им палец. – Один процент. Я читал.
Молчание.
– Все зависит от общего состояния организма, – сказал Кэппи, что новоприбывший сангвиник Эрвин поддержал с энтузиазмом, поскольку сам был крепкий старикан, тогда как Кэппи, пусть и бывший морской волк Рейха, отличался субтильным телосложением, что еще более подчеркивал его бледно-салатовый спортивный костюм с нагрудным тенисистом, бьющим ракеткой из-под низу.Кэппи был хрупок, и Кэппи очень боялся предстоящего, чего решил вдруг больше из ложной скромности не скрывать. Зоркие его глаза, которые русский представлял себе перед открытым горизонтом, каким он предстает из люка всплывшей посреди Атлантики DasBoot [2], приобрели за эту ночь сентиментальную пластичность. Застенчиво он улыбнулся. «Я не спал всю ночь. Даже не сама операция, знаете, а вартенцайт – время ожидания…» Он пробовал читать, но даже ужасы коммунистической Сибири на этот раз не смогли унять сознание универсальной истины Бытия-к-смерти, формулированной их национальным, отчасти даже слишком национальным гением.
Ну а куда же, Кэппи, можно выплыть?
Кэппи: рилакс!
Русский суда демократии не торпедировал, но тоже вышел на финишную прямую с перспективой исчезновения, как растворяется в стакане аспирин: так примем Смерть, как таблетку, когда придет черед. Непринужденно! Так или иначе, мы победили: хотя дело наше было левым. Мучасграсиас за жизнь – и ту, и эту. За свободу и разделенные часы. За жимолость и префектуру мерси боку, страна убежищ. US, спасибо за ангажемент. Ну, и Германия, натюрлих, где имели мы родиться от жизнерадостных жертв взаимототалитаризмов, не зная, в каком лагере и под какой звездой придется оказаться, а далее, пожалуй, поименно: герр профессор Гелиус и доктор Энгель, и доктор Шредер, и доктор Захтлебен, и швестер фон Боссум, и терапойт-бевегнунггеррПройгель, и геррЦиммерманн, и геррШнайдер, и Вильгельм, и Макс, и Артур – врачи и пациенты, палачи и жертвы, рабочие и служащие, члены нашей кассы больничного страхования, не самой, кстати, лучшей, рядовые стоики самой несчастной/самой богатой страны Европы, а может быть, и мира: Данкешён.
От жертвы коммунизма. В максимально расширительном смысле ненавистного слова, включая сюда анти его мир, с которым податель сего имел сугубое несчастье соприкоснуться в этой жизни. Чума на оба ваши дома, в которых выпало прожить. Общий привет вам в жопу. Ретроспективный…
Зато, надеюсь, России повезет. Двуглавый феникс еще расправит крылья.
Но за то ли боролись? Конечно, за Россию. Но свободную! Но цивили…
Ладно. Чего тут разводить…
Не нами началось, не нами кончится. Процесс пошел, как сказано в Кремле. Главный итог.
Благодарю за внимание. От всего, так сказать, сердца…
* * *
Он застывает на пороге. На полу женщина в странной одежде. Рабочей. Со второго взгляда ясно, что муляж. Кукла. К ней подключена электроника, экран с клавишами. На ней комбинезон, полурасстегнут, высокая грудная клетка с двумя малыми грудями, соски которых торчат.
Доктор Захтлебен:
– Что же вы стоите?
Русский бросается на колени – здесь ковровое покрытие.
Волосы женщины из желтой пластмассы. Он щупает и не находит пульс в артерии. Берет ее за подбородок и загибает голову назад, освобождая дыхательные-пихательные от забившего все языка. Что дальше?
Пальцы в рот, проверить наличие протезов.
Полость есть, можно засунуть не только палец, но, конечно, никаких протезов: молода еще для них. Теперь. Средний палец над солнечным сплетением, два пальца левой к нему вплотную выше по грудине, и теперь, как кто-то сказал, «пяткой» ладони налегаем на грудную клетку как раз над сердцем – и…
– Момент! – говорит доктор, накрывая рот пластиковой девушки полиэтиленом с прорезью. Накачивает воздух в грудь, следя за показаниями на экране: нет, недостаточно. А теперь перебор… Вот так. Пять раз. Затем рот в рот.
Русский припадает к искусственным губам. Но что это? Почему не проходит воздух? «Нос, – показывает доктор. – Нос зажать!» Он зажимает ей холодный нос. Грудь от этого раздувается, как камера футбольного мяча. Другой вариант. Пятнадцать раз качать, два раза рот в рот. Русский спасатель приходит в неимоверное возбуждение, голова идет кругом. Гипервентиляция.
– Еще раз можно?
– Попробуйте… – Из встроенного шкафа доктор вынимает чемодан, раскрывает, роняет на светло-серый стриженый ковер.
Русский сконцентрирован на том, с какой силой качают грудную клетку его сложенные руки: нужно, чтобы на экране возникающая дискретная линия квадратов не перебежала постоянный квадрат (это будет перелом ребер). Чтоб точно с ним совпала. Кружится голова, перед глазами возникают инфузории, из подмышек сползают капли, но пульс на горле женщины по-прежнему отсутствует.
– Гут! Дас вар эс, дас вар эс (будет, будет…) Но в жизни, – возвышает голос, – надо продолжать! Даже если нет ни пульса, ни дыхания. Полчаса! Час! Даже два.
– Разве?
– Йа! В ваших выдохах вполне достаточно кислорода, чтобы поддерживать его в живых.
– Ее.
– В данном случае, ее… – Отключая электронику, доктор застегивает на женщине комбинезон до горла, поднимает и укладывает в чемодан. Она влезает только до бедер. Одну за другой доктор Захтлебен загибает ей к плечам ноги, которые оказываются как бы тряпичными. Промеж своих беспалых подошв желтоволосая женщина взирает на него неподвижными стеклянными глазами. Поворачивается голова. Накладывается футляр. Бросается коробка с запасными защитными полиэтиленовыми нагубниками для тех, кто после него будет проходить урок реанимации. Чемодан защелкивается. На боку фирменный ярлык. Made in Norway.
– Скандинавка, значит?
– Разве?
– Тут написано.
– Хорошее качество. Я думал, наша… Мы ее Брунгильда звали. А теперь даже не знаю… Какие в Норвегии женские имена?
Русский думает.
– Дитте… Дитя человеческое.
– Не очень подходит. – Доктор поднимает чемодан.
– Сольвейг?
– Совсем не подходит. Пусть остается, как была.
Гасит свет, запирает зал, подхватывает своюБрунгильду. Они спускаются. Идут коридором к выходу. Ну? говорит доктор. Я вас провожу. К ужину не опоздаете? Ничего. Смотрите: сегодня холодный буфет. Может не хватить. Всегда что-нибудь остается, говорит русский, и они, врач и пациент, выходят за занавес, отделанный кожей и с целлулоидным окошком, через двери, через тамбур с автоматом для чистки обуви слева и оранжереей кактусов справа, через наружные двери. Февраль.
Они поднимаются к стоянке.
– Ну?
– А следующее занятие когда?
– В пятницу. Реанимация у нас всегда по пятницам.
– Обидно. Я выписываюсь в среду.
– Понравилась? – Доктор осторожно укладывает Брунгильду и захлопывает багажник. – Вы можете приобрести аналогичную. Назвать, хо-хо… допустим, Таня.
– Где?
– В специализированном магазине, надо полагать. Кроме надувных моделей, есть из сплошного латекса. Три входных отверстия. Эти, правда, кусаются. – Доктор ухмыляется. – В смысле, недешево.
– Из Азии жену выписывать еще дороже.
– Самому можно съездить.
– Куда?
– Не знаю. Бангкок? В Москву? Вы человек еще молодой.
– Да, но… – прикладывает русский ладонь к груди.
– Об этом забудьте! Теперь у вас новое сердце. Которое требует нагрузки в полную силу. До ста восьмидесяти в минуту. Радости жизни не только не запрещены, но, если угодно, вам они показаны!
Пьющий, в общем, умеренно, он почему-то задает вопрос ему вслед:
– Включая алкоголь?
– Естественно! Но, – из машины доктор поднимает палец, – не более двух дринков в день!
Тяжелая машина разворачивается на стоянке и выезжает на дорогу, озаряя стволы еловой чащи, высокой, худосочной и прореженной электропилой. Засунув руки в карманы тренировочных брюк, русский, думая, что поет, на ходу возвращения воет «у-ууууууу!», но потом вдруг, из забытых глубин, из-под глыб, из Марианских впадин, приходят простые глупые слова, которые если и волновали его, то лишь когда-то в отрочестве, только на подступах к Женщине в виде тогдашних девушек заводского района с накладными ресницами и бабеттами, слова из репродуктора, который включался там не только для уличной пропаганды, но и для эмоциональный обработки – типа того, что прожить на свете в общем просто, но как на свете без любви прожить?
Русский усмехается, вспоминая, как с изумлением разводил руки и округлял глаза один стареющий казанова, который так и не сумел написать мемуары: «Совал, совал, а вспомнить нечего… Пустота!»
Странно, что все прошло, как не было. Включая родную речь и старое сердечко, но и за новое, лишенное невинности, можно сказать, механическое, хватает, как приступ стенокардии, и снизу обжигает глазные яблоки: «О майне либерГотт! Вопрос неразрешимый». Он попытался – без любви. И вплоть до инфаркта, которым выстрелил изнутри себе в сердце, ему казалось, что это удалось, что над одним из проживших пятнадцати миллиардов существ – над ним – эти законы не властны, ибо Сверхчеловек и в этом качестве способен прожить не только без любви, но даже в вакууме: и Родины ему не надо на хер. Только Свободу! Только на свободе!..
