Труп меж тем отнесли на гумно, завернули в белую холстину и положили на еловый лапник. Напуганные смертью деревенские обитатели потихоньку опамятовались, опять собрались на лужайке, чтоб сказать надгробное слово.
— С женою он очень дурно обходился.
— И пил ужас как.
— Говорят, она женщина вполне порядочная.
— Тьфу!
— Ясное дело, сам на себя руки наложил!
Музейщик покинул эту компанию очень уязвленный, словно корили тут его самого. В особенности последняя фраза, которую он услыхал, уже поворотясь спиной, вцепилась как репей:
— Чудно, право слово, что он не в Серебряном озере объявился. Вот был бы улов так улов.
Значит, не по душе им, что он там рыбачит, и этот несчастный случай они полагают следствием самовольной рыбалки.
Мало того, он чувствовал глухую неприязнь, которая исходила от этих людей, а когда вызвался телеграфировать родне покойного и заказать у деревенского столяра какой-никакой гроб, никто даже взглядом его не поблагодарил.
Воротившись домой, он был не расположен говорить с женою о случившемся, однако ж не мог не упомянуть об этом хотя бы в кратких словах, после чего меж супругами повисло тягостное молчание.
* * *
Наутро приехала жена покойного, и, когда черно-белая фигура под густою черною вуалью появилась на деревенской лужайке, музейщик ощутил резкий прилив недовольства, потому что не верил ее скорби. Однако вышел ей навстречу и представился.
Через пять минут неприязнь обернулась состраданием и симпатией. Женщина, еще молодая, обладала той красою скромности, что заключена не в чертах, но в выражении; в ее речах не было фальшивых слов, и голос звучал чисто. Однако он сразу понял: эта женщина не любила мужа, а возможно, вообще никогда не любила мужчины, но смогла бы пожертвовать всем ради детей, хотя ими-то судьба ее не одарила.
Лишь когда они вошли под крышу гумна, женщина заплакала. Она вполне сознавала ложность своих обстоятельств и страдала от фальшивой тени жестокосердия, которая пала на нее, оттого что она не окружила полубезумного заботой в последние дни его жизни, и теперь она не говорила ни слова, так как не могла защищать себя, не обвиняя; стоит ей сказать о покойнике дурное — и все будет потеряно.
Музейщик, который первоначально не имел намерения сводить бедняжку со своею женой, хотя сам не знал, по каким причинам, теперь — по столь же неисповедимым причинам — ощутил потребность их познакомить, дать им возможность открыться друг другу, ибо догадывался, что обеим это пойдет на пользу. Вот почему он пригласил вдову к себе домой и, познакомив дам, под каким-то предлогом оставил их одних.
Из своей комнаты он слышал тихие голоса, неумолчное журчание которых порою становилось громче, жалобнее. Но вскоре их заглушил шум пилы, рубанка и молотка, доносившийся из-под лодочного навеса, где сколачивали гроб.
* * *
На остров опять воротился покой, но музейщик никак не мог отделаться от впечатления, что случившееся было ударом, который метил в него, хотя и прошел мимо цели. Ведь произойди несчастье на Серебряном озере, не сносить бы ему головы — народ окончательно уверился бы, что нечестивец выловил какую-то чертовщину.
* * *
Недели две только и минуло с тех пор, как покойника увезли, а деревенские опять собираются кучками на лодочном причале.
Новая неприятность: лучший из местных лоцманов посадил пароход на мель и был уволен. А это означало разорение всей семьи, где было восемь детей.
В августе ждали салаку, но рыба не пришла, и в довершение всех бед не уродилась рожь. Вот как хочешь, так и плати налоги, тяжко людям пришлось.
Мельнику нужно платить по закладной, а мельница стоит — молоть нечего.
Народ вовсе пал духом, на гумне пусто — никто не танцует, зато молитвенный дом полнехонек. Дачное веселье иссякло, и музейщик с семейством вернулся в город раньше, чем рассчитывал.
Опять весна, совсем ранняя, даже почки на деревьях еще не набухли, в каменных расселинах лежит грязный снег. Однако музейщик уже на острове, на сей раз он приехал один и снял жилье на взгорье за мельницей, подходить к которой не отваживается, опасаясь глядеть с обрыва вниз, на протоку, где в узкой зеленой лощине стоят под дубами летние домики. Хозяева приняли его — как-никак постоялец платежеспособный, — но без особой радости, скорее с опаской и неприязнью. Его одиночество они толкуют по-своему, объяснений не требуют. Но сам факт, что он не при семье, производит невыгодное впечатление, бросает на него тень вины.
Придя к озеру, он застал там прозрачность, холод, безлистные деревья и ощутил огромное беспокойство. Камыши опалены морозом, листья кувшинок еще не всплыли на поверхность. Пара пролетных нырков села на воду, оглашая безлюдье жалобными криками.
Когда же взгляд его упал на каменный уступ, откуда дети впервые в жизни ловили рыбу и где по-прежнему валялась банка из-под червей, перед ним разверзлась черная бездна; все, что он потерял, вдруг отчетливо предстало перед глазами, и он зарыдал — завыл, словно дикий зверь, оттого что душа, кажется, вот-вот разорвет все сосуды и связки телесной оболочки.
Постепенно он успокоился, впал в безропотное смирение перед лицом непоправимого и принялся вычерпывать из лодки воду — машинально, без всякой задней мысли. Потом выгреб на открытую воду, но все вокруг виделось ему как сквозь завесу дождя, опухшие щеки горели, а тело вновь и вновь сотрясали всхлипывания.
Ни забрасывать удочку, ни помышлять о большом улове ему в голову не приходило. Зачем? Ведь дома его никто не ждет, никто приветливо и радостно не устремится навстречу, не станет разглядывать добычу. И стоило подумать об этом, как тотчас же его захлестнуло необоримое ощущение, что жизнь утратила всякий интерес.
Пошел дождь, мелкий, пронизывающий, холодный, однако ж музейщик встретил его с глухой яростью и защищаться никак не стал. Ноги скоро оказались в воде, он чувствовал, что носки промокли, а грести все труднее. Наконец лодка ткнулась в берег, он вылез и зашагал наобум по болотам, через городьбу, сшибая наземь и ломая жердины; можжевеловые кусты и молодые сосенки он крушил как щепки и, громко чертыхаясь, несся вперед, будто смертельно раненный лось.
Выбравшись из непролазных кустов на сухой каменный гребень, он неожиданно угодил в огромную тучу ворон — сотни птиц метались в воздухе и каркали наперебой, явно возмущенные его присутствием. Для умудренного охотника это оказалось так непривычно, что впервые в жизни его охватил суеверный страх. Он остановился, удивленный и обиженный их наглостью, ведь то, что у него не было при себе ружья, безусловно не давало повода к нападению. Он посмотрел под ноги, нет ли там подходящего камня, и тут взгляд его набрел на странный узор светло-зеленых корковых лишайников, которые плетут свою иероглифическую вязь повсюду, где только найдется ровная скала. Загогулины, привлекшие его внимание, отчетливо складывались в заглавные буквы, точно в римской надписи: С, V, I, I. Разгоряченная фантазия искала смысл и как будто бы нашла: С = Carl, Карл, VII = 7, Карл Седьмой. Но поскольку там уже были цифры, а цифры говорят больше, чем буквы, он тотчас сказал себе: «С» — это 100, значит, здесь написано 107. К чему бы? Может, стоит сыграть на эту цифру в лотерею? Сто семь, сто семь, мысленно твердил он, вновь шагая вверх по склону; некоторое время в сопровождении ворон.
Вот, наконец, и печальный, сиротливый домишко, который он, человек без предрассудков, снял всем назло, хотя именно здесь провел свои последние дни утонувший в прошлом году школьный товарищ. Призрак его в доме не являлся, но казалось, стены еще хранят мучительные вздохи, а половицы скрипят от несчетных грузных шагов, что притупляли тоску и изнуряли тело, иначе неспособное уснуть.
Дождь лил целый день. Под вечер пришла почта с газетой. Ему даже не понадобилось срывать бандерольку, чтобы прочитать год издания — 107-й.
— Сто семь! — тихонько пробормотал он. — Удивительные все-таки бывают случайности! Опять те же цифры, что и на скале. И как странно, что я живу в этом доме, где в прошлом году жил он, в таких же прискорбных обстоятельствах. Может, это знак, что и мне надобно утопиться?
* * *
Ни спокойствия, ни счастья, ни радости — ничего не осталось. Вместе с детьми он словно бы потерял и духов-хранителей. Не с кем поздороваться утром, некого поцеловать вечером, не с кем поиграть, не о ком позаботиться, некого любить и не от кого ждать любви. Обреченный одиночеству, он чувствовал себя затравленным, загнанным в угол. Кругом неудачи и неприятности, работать не хочется, по ночам снятся кошмары, до жути реальные, хотя он не придавал им значения и по-прежнему не боялся темноты.
Днем «он бродил без цели, умирая», медленно, но верно, — так он описывал свое состояние.
