Послушно глядел он туда, куда она указывала, вежливо повторял, что все «здорово шикарно», но ни на минуту не стал прежним Стэси, товарищем ее детских игр. Священный дух доверия убит, искалечен, мертв, — билось у нее в груди, в то время, как она выпевала любезным голоском благовоспитанной барышни:
— Гляди, Стэйс. Правда, прелесть?
Существует поверье, что иногда наиболее злобными привидениями становятся души людей, при жизни добрейших и всеми любимых. Как ни мертва уже казалась эта старая дружба, она должна была пройти еще одну ужасную стадию. Начав с того, что он простой честный парень и гордится этим, Стэси кончил откровенным хвастовством. Они сидели в маленькой гостиной, меряясь взглядами. Обоим было не по себе. Тео старалась не забывать, что он просто смущен. Она хотела прийти ему на помощь, но она устала… устала отстаивать его перед всеми, устала сражаться с ним за их дружбу.
— В конторе работа так и горит у меня в руках. А вечерами я изучаю бухгалтерию и банковское дело. Посмотрела бы ты на старичину Стэси! Эти богачи еще разинут у меня рты от удивления! И я хорошо знаком с главным бухгалтером Национального Лесного банка. Он почти что обещал мне там место, и с лучшим жалованьем, как только я захочу.
Он не говорил о том, что собирается дать железной дороге и банку… только о том, что он собирается получить от них. У него, по-видимому, не было никаких планов насчет процветания Вернона, но были вполне определенные планы насчет обогащения Стэси Линдстрома. И, как это свойственно юнцам, когда они разойдутся, он приплел одно за другим имена всех важных особ, с которыми когда-либо встречался. Какое бы направление ни принимал разговор, Стэси, увы, стремился только к одному: упомянуть их всех.
Ему понадобилось целых полчаса, чтобы удалиться, не теряя своего достоинства.
— Ненавижу его. Он считает меня снобом. Мне и так тяжко было все время извиняться за то, что я богата, а он даже не захотел мне помочь. Он… О, я ненавижу его! — рыдала Тео у себя в спальне.
Прошла неделя, прежде чем ей снова захотелось видеть Стэси; прошел месяц, прежде чем он зашел к ним. К этому времени она привыкла обходиться без него. А вскоре она привыкла обходиться вообще без друзей. Она осталась одна. Дженет уехала на Восток в колледж, не колледж, а маникюрный салон — сплошь замша, целлулоид и розовая пудра… сплошь розы и мурлыканье, и верховая езда, и чтение милых маленьких книжечек по искусству. Тео всегда восхищалась своей старшей сестрой. Она бывала счастлива, когда Дженет поручала ей выстирать перчатки или продеть ленты. Теперь ей не хватало этого. Не хватало ей и старого коричневого домика и пахнущей соломой собачьей конуры на дворе, в которой проживал грязный, приветливый, воспитанный старик сеттер. И дерево, куда могла назло всему свету забраться снедаемая тайной тоской молодая девица.
Не только Дженет и Эдди Варне — большинство друзей Тео бежали из семейного рая в колледж. Тео хотела последовать их примеру, но миссис Дьюк запротестовала: «Неужели меня покинут сразу обе мои девочки». Уже не ребенок, еще не взрослая женщина, Тео была одинока. Она скучала по играм; она скучала по домашней работе.
В прежние времена, когда их единственная служанка уходила вечером гулять, Тео с наслаждением плескалась в играющей всеми цветами радуги мыльной пене или до блеска протирала стаканы. Но служанка уже не уходила вечерами, и самой служанки тоже не было. Вместо нее были горничные, не одна — целых три, и слуга, который следил за паровым отоплением и садом и вставлял вторые рамы в окна. Старшая из женщин, Лиззи, со злым ртом и рыбьими глазами, совмещала должности домоправительницы и кухарки. Лиззи всю жизнь служила в Лучших Домах. Она следила за тем, чтобы ни другие слуги, ни Дьюки не распускались. Она бы упала в обморок, увидев, что хозяева ужинают в воскресенье на кухне или что Тео моет посуду.
Мистер Дьюк делал вид, будто его радует, что у них есть истопник и ему не нужно больше надевать комбинезон и черные кожаные перчатки и выгребать золу из топки. Когда они жили в убогом коричневом домике, это было его любимое развлечение перед ужином. Как агент по продаже недвижимого имущества он ничем не выделялся среди всех прочих. Как истопник он был мастером своего дела, умелым хирургом. Все операции в топке он производил с редким искусством, читая в то же время лекцию о своих методах перед аудиторией восхищенных молодых слушателей.
— Кончайте мешать, — поучал он, — как только увидите, что мелкие угольки посыпались сквозь решетку, а трубу закрывайте в тот самый миг, когда над мрачным курганом угля затанцуют шафранно-розовые язычки пламени.
Теперь его жена уверяла, что домашняя работа всегда была обременительна для него, что он от нее уставал. Он не спорил. Он был горд тем, что ему не нужно больше балансировать на стремянке, держа тяжелую раму и изо всей силы действуя отверткой, чтобы вогнать винты точно на место. Но теперь, когда он только и мог, что глядеть на истопника да любоваться своем коллекцией кувшинов и ковров, у него потухли глаза, стала тяжелой походка и он частенько беспричинно вздыхал.
Всякий раз, когда приходили к обеду гости, он торжественно показывал им свои клуазонне, и гости торжественно восклицали: «О!» «В самом деле?» «Неужто?» Им не хотелось рассматривать клуазонне, а мистеру Дьюку не хотелось их показывать, и ему до смерти надоели те несколько японских слов, которые он выучил. Но если ты коллекционер, ты должен все время что-нибудь коллекционировать и кому-то показывать свои коллекции.
Эти обеды и демонстрация сокровищ были частью той светской рутины, в которой увязли Дьюки. Не так — то легко приспособиться к этой рутине. Слишком она непривычна. Если у нас когда-нибудь появятся профессионалы-джентльмены, мы, возможно, научимся ничего не делать и будем делать это прекрасно. Но пока что мы еще не научились бездельничать. Общество Вернона и отдыхало деятельно. Оно увлекалось автомобильным спортом, гольфом, и обсуждением гольфа, и танцами в загородном клубе, куда мужчины являлись, кто во фраках, кто в смокингах, а кто и в серых пиджачных парах и рыжих туфлях.
Большинство получало от всего этого искреннее удовольствие. Они танцевали, носились на автомобиле и играли в гольф, потому что это им нравилось, потому что это давало им отдых после целого дня в конторе. Но был в Верноне небольшой избранный круг людей, которые занимались только одним: утверждали свою избранность. Они сами себя посадили под стеклянный колпак. Благодаря тому, что мистер Дьюк жил в районе, состоящем из трех определенных кварталов на Озерном бульваре, он оказался включен в этот избранный круг — не без содействия своей супруги.
Иногда он бунтовал. Хотел вернуться к работе. Но на беду он нанял для своей конторы по продаже недвижимости такого толкового управляющего, что даже при самом искреннем старании обнаружить какие-нибудь неточности в книгах или корреспонденции не мог найти себе дела в конторе больше, чем на два часа в день. Он жаждал уволить управляющего, но миссис Дьюк была против. Она наслаждалась тем, что в ее распоряжении муж-рантье.
Богатым женщинам светская жизнь Вернона предлагает куда больше развлечений, чем мужчинам, ибо бедняков мы всегда имеем с собой,[9] а господь-бог для того и создал бедняков, чтобы мы, высшие классы, могли получать удовольствие, изучая их, простирая им руку помощи и рассказывая на званых обедах, какие мы сердобольные. Бедным это не очень нравится. От них не дождешься благодарности. Они бы предпочли сами быть на нашем месте. Но если держать их в узде, они не выйдут из-под нашей опеки и будут служить для нас неплохой забавой в течение долгих лет.
Остатки энергии, некогда увлекавшей миссис Дьюк в девственные леса, низвергались теперь на головы бедных. Она была членом пяти комитетов. Она вела обширную переписку, важность которой не мог понять никто, кроме нее самой, и носилась по всему городу в лимузине. Когда муж ее выражал желание вернуться к настоящей работе, она разражалась речами:
— Вот в чем беда американцев: они в самом деле любят свои несчастные конторы. Нет, милый, отдохни еще немножко. Как только мы кончим кампанию за цензуру над музыкой, мы с тобой удерем отсюда и совершим чудесное путешествие: побываем в Сан-Франциско, в Гонолулу.
Но всякий раз, как она почти готова была ехать, у него самого находились возражения. Просто смешно — променять их прелестный дом, пышные, как взбитые сливки, постели, грибы и дикий рис, готовить которые умела только Лиззи, на неудобства поездов и гостиниц. И не опасно ли оставлять бесценные коллекции? Ходят слухи о кражах со взломом… стоило им собраться в дорогу, как возникали такие слухи: не в том городе, так в другом. Дыоки не объясняли, чем их присутствие может помешать взломщикам, но доблестно жертвовали собой ради охраны клуазонне, толкуя, что надо бы нанять кого — нибудь караулить дом, но даже не пытаясь это сделать.
