Надо ли говорить, что эта глубочайшая мистическая вера во всемогущество и всеблагую силу Денег заключала в себе и веру в два менее великих божества — Патриотизм и Нравственность. Именно такова была святая Троица, в которую веровали все приличные люди. Что могла дать Гарольду выдохшаяся государственная религия его страны? У священников денег мало (хотя и они, конечно, весьма чтят богачей, и, по мнению Гарольда, это даже их прямая обязанность). Вспоминая церковные проповеди, которые он слушал в детстве, Гарольд приходил к убеждению, что они не учат ничему полезному: ничему такому, что помогло бы человеку преуспевать в жизни. Разумеется, если бы эту государственную религию немного обновить, сделать более современной, он, Гарольд, стал бы ревностно ее исповедовать. Если бы она учила, как разбогатеть, если бы провозглашала заповеди вроде «Выжимай все соки из слуг своих» или «Ничего не давай даром ближнему твоему» и причащала не святыми дарами, а чеками, вот тогда Гарольд был бы верным сыном церкви. Но при данном положении вещей он предпочитал поклоняться иной Троице: Деньги, Патриотизм, Нравственность. Такие божества человек разумный мог принимать всерьез.
Только мировая война дала возможность Гарольду показать все свои достоинства и действенность своей веры. Вот когда Деньгам, Патриотизму и Нравственности воздавали должное! И клянусь святой Иоанной, в те годы все Гарольды Англии в полной мере проявили себя как фанатические поклонники этой Троицы, делая то, что подсказывал их идеализм. Патриотизм Гарольда был трогателен и прекрасен, он мог бы вызвать слезы на глазах многих пылких ревнителей благосостояния родины. Нашлись тогда и такие глупцы, введенные в заблуждение и не познавшие истинной веры, которые отождествляли свои интересы с интересами родины. Гарольд же оказался умнее и приложил все усилия к тому, чтобы было наоборот: не он воевал ради блага родины, а родина воевала ради его блага. Ибо он с редким беспристрастием пришел к выводу, что этого требует справедливость и святая неприкосновенность банкнот. Ну, а что касается нравственности, мы все хорошо знаем, в чем она состоит, не так ли, messieurs le maitres du monde.[5] Если человек получил хорошее воспитание и не якшался никогда с вульгарным простонародьем, он инстинктивно понимает это, а ведь вы знаете, как развито чувство чести у такого человека! Каждое пятно на своей чести он ощущает как рану. Итак, по понятиям этих людей, нравственность — это целомудрие, а целомудрие — это нравственность. Например, женщины, состоящие в родстве с человеком из приличного общества, как жена Цезаря, выше подозрений. И всякий хам, который попытается соблазнить одну из них, — негодяй и скот, в особенности если «родственница Цезаря» сама идет ему навстречу. Однако когда женщина не принадлежит к родне Цезаря, такая мерка к ней не применима, и задача только в том, чтобы безнаказанно и ловко попрать чужое чувство чести. Да к тому же еще вопрос, можно ли вообще женщин из низших классов считать женщинами, если стать на точку зрения наших цезарей. Почти наверное нельзя, если это — женщины, которые им служат и находятся от них в зависимости.
Вот так обстоит дело. И совершенно ясно, что, если человек блюдет свои принципы и чувство чести, он никогда не ошибется.
Поклонение Золотому Тельцу внушает верующим исключительное уважение к барышам. «Барыши, — говорится в Евангелии от святого Динария, — тешат душу человека. Они безгрешны, как непорочная дева, прекрасны, как цветы нашей английской примулы, растущие у рек. Так набивайте же карманы!» К великой чести Гарольда, надо сказать, что он с того часа, как стал работать в Сити, стремился выполнять этот завет. Много лет его бог отвращал от него лик свой, и приходилось влачить жалкое существование на какие-нибудь пять-шесть сотен в год. Это было попросту издевательством над человеком с такими великими достоинствами. Но кто станет отрицать, что Золотой Телец — божество справедливое и благодетельное? Оно хоть и посылает своим поклонникам испытания, сажая их иногда на скамью подсудимых, но осыпает своими милостями (в виде ассигнаций) как праведных, так и неправедных. И вот (было ли это только заслугой Гарольда или нежданным проявлением божественной милости, — кто знает?) бог, в которого он веровал, послал на благо спекулянтам «Великую войну», которая открыла Гарольду возможность вершить дела государственной важности.
Да, то было время небывалых барышей! Все для фронта! Государство, как безумное, занимало деньги и, как безумное, сорило деньгами. Все для фронта! Ему нужны были пушки, снаряды, запалы, ружья, штыки, пули, пулеметы, гранаты, ракеты, минометы, газы… Все для фронта! Миллионы парней нужно было одеть, кормить их, мыть и брить, раньше чем вести на заклание. Все для фронта! Для них нужны были носилки, бинты, санитарные поезда, хирургические инструменты, койки, постели, гробы… Все для фронта! Для войны требовались суда, танки, транспортные средства, бензин, уголь, лошади, мулы, деньги. Страна теряла на войне суда, теряла солдат, теряла деньги. Все для фронта!
При этих обстоятельствах такой благочестивый человек, как Гарольд, был бы просто олухом, если бы не сумел сколотить капиталец, то есть обеспечить себе «покупательную способность», созданную организованными усилиями общества, — и притом далеко не малую.
Итак, Гарольд загребал деньги. Почти каждую неделю он вносил в банк суммы настолько крупные, что при одной мысли о таких деньгах у него в прежние времена дух захватывало. Он видел теперь, что бог справедлив, и подлинные заслуги (то есть заслуги рода Формби-Пэтт) не всегда остаются без вознаграждения. Он приобрел большой автомобиль и каждый день, как истый патриот, предоставлял его на часок-другой в распоряжение инвалидов войны, которых вывозили в нем на прогулку. Гарольд считал это своим долгом, чувствуя, что этим калекам он и ему подобные обязаны своим процветанием. И так как ему уже трудно было хотя бы один час обходиться без автомобиля, он скоро купил себе второй, а первый отдал своей жене Эстер с условием, что она будет по-прежнему предоставлять его на время «для нужд обороны». Он купил себе еще великолепную шубу, в которой напоминал хорошо откормленного пышношерстного опоссума с несколько облезлой головой. Он приобрел дом и наводнил его вещами, не имеющими художественной ценности, покупал одежду, всяких животных и заказал художнику свой портрет. Им овладела лихорадка наживы и приобретения. Ему уже трудно было устоять перед искушением войти в магазин, купить что-нибудь, хотя бы совсем ему ненужное, чтобы лишний раз почувствовать себя допущенным в царствие небесное и небрежно сказать хозяину: «Запишите это на мой счет — я Формби-Пэтт, коммерсант».
И почтительный поклон хозяина был для Гарольда слаще меда.
Один поэт конца викторианской эпохи утверждает: «Кто счастье знал, тому несчастье не грозит».[6] Утверждение это могло бы показаться спорным, если бы не исходило из такого высокоавторитетного источника. Поскольку ревностное исполнение предписаний религии считается залогом счастья, Гарольд должен был бы чувствовать себя безмерно счастливым и навсегда застрахованным от несчастий. Но — удивительное дело! — он, кажется, не был счастлив (оптимистическая философия неизменно задает нам трудные загадки!). Да, чем религиознее (а следовательно, и богаче) он становился, тем больше брюзжал и тем невыносимее был в домашнем быту.
Быть может, он слишком много теперь ел и пил, а это чревоугодие вызывало бессонницу и плохо действовало на печень. А может, во всем виноваты были воздушные налеты — их Гарольд принимал очень близко к сердцу. «Бомбите себе на здоровье войска — за то военным и жалованье платят, но подвергать опасности жизнь мирных финансистов, вождей коммерции, этой соли земли, попросту чудовищно!» Такова была точка зрения Гарольда. И он купил себе второй дом, в Бакингемшире, который назвал «Замок Пэтта». Ну и, конечно, пришлось обзавестись новым автомобилем, вместительным, да и достаточно быстроходным, чтобы всюду поспевать.
От великих успехов и добродетелей Гарольда, естественно, прежде всего страдала его жена Эстер. Чем больше окрыляло его сознание собственного превосходства, тем больше внимания и уважения он требовал от нее.
— Лучший друг женщины — ее муж, — говаривал он. — Если она его не любит и не почитает так, как дала обет перед алтарем, она — позор семьи и общества!
Таким образом, Эстер пришлось учиться «любить и почитать» и это оказалось чрезвычайно трудной задачей. Не каждая сумела бы «любить и почитать» Гарольда в такой мере, как он этого требовал. Он был настолько поглощен своими коммерческими делами, что не мог уделять времени делам житейским. Эстер приходилось вести хозяйство на два дома, а между тем доставать продукты и держать слуг становилось все труднее. Ей нужно было заботиться о животных, которых муж покупал, но скоро забывал о них. Чем капризнее и придирчивее становился Гарольд, тем больше требовалось от нее кроткой уступчивости. Малейшая попытка протеста с ее стороны беспощадно подавлялась, — Гарольд умел довольно ловко рядить самое худшее в тогу добродетели. Он заставлял Эстер принимать у себя в доме женщин, за которыми он волочился, и притворяться, будто она не знает ничего. Правда, Гарольд покупал ей наряды и драгоценности, но при этом откровенно подчеркивал, что драгоценности эти дает как бы взаймы, и ей в свое время придется за них расплатиться, а в виде процентов постоянно требовал лести и кроткой покорности.
