Оставался вопрос о способе спуска злодеев на землю. Обходя кругом дома, я заметил прут громоотвода, протянутый футах в пяти с половиною от сказанного окна, следовательно, на расстоянии, с которого доступ к нему был невозможен. Но ставни четвертого этажа в этом доме устроены по старинному образцу, встречаемому еще часто на некоторых зданиях в Лионе и Бордо. Они представляют собой широкую одностворчатую дверь с решетчатою нижнею частью, за которую можно легко ухватиться руками. Когда мы осматривали задний двор, эти ставни в обоих окнах были полуоткрыты, то есть, стояли под прямым углом к стене, но, будучи вполне откинута к этой последней, ставня вышеуказанного окна должна была приближаться к громадному пруту так, что расстояние между ею и им не могло превышать двух футов. Понятно, что для входа в квартиру и выхода из нее таким головоломным путем, преступнику надо было обладать необычайною смелостью и ловкостью, причем требовалось еще, чтобы в момент его прыжка в комнату окно было открыто.
Все это, конечно, одни предположения, но я прошу вас заметить, что я упомянул тотчас о необычайной смелости и ловкости того, кто совершил это дело. Поймите хорошенько, что тут требовалась именно крайняя, скажу почти сверхъестественная сноровка…
Вы скажете мне, может быть, как и всякий юрист, что для подтверждения моих догадок о проникновении злодеев в квартиру через окно, я был бы должен скорее доказывать сравнительную легкость этого пути, а никак не выставлять на вид его трудность, но я не присяжный следователь и руководствуюсь одним рассудком в поисках истины. Поэтому, я попрошу вас сопоставить указанную мною необыкновенную ловкость с крайне оригинальным, резким (или визгливым) и неровным голосом, относительно национальности которого свидетельства были так противоречивы; причем, вдобавок, никто не мог различать в этом говоре членораздельных звуков…
Я начал как-то смутно угадывать мысль Дюпэна.
– Как видите, – начал он снова, – от способа, каким вышли, я добрался и до того, как вошли. Обратимся теперь к самой комнате. Ящики у комодов выдвинуты, обобраны, хотя «много вещей и оставлено». Скажите, не глупое ли это заключение? Почему можно знать, что в этих ящиках было прежде более вещей? Эта дама и ее дочь жили очень скромно, уединенно, редко выходили из дома; по всей вероятности, у них и не могло быть множества туалетных принадлежностей. К тому же, если был грабеж, то отчего вор не взял всего или того, что получше? Главное же, почему он оставил мешочки с четырьмя тысячами франков золотом, а потащил с собой груз белья? Почти вся сумма, выданная банкирскою конторою г-же Лэпанэ, найдена в целости, что не мешает полиции поразиться совпадением выдачи этой суммы и совершенным убийством… Но мало ли бывает подобных же совпадений на свете! Они проходят, большою частью, и незамеченными, но составляют истинный камень преткновения для тех мудрецов, которые не изучали теории вероятностей. В данном случае, исчезновение этих денег, при получении их г-жею Лэпанэ за два или три дня до ее смерти, составило бы уже нечто более простого совпадения, оно указывало бы на повод к преступлению. При наличности же этих денег, видеть в них причину совершенного злодейства уже слишком неосновательно.
Перейдем теперь к самой жестокости убийства; к той необыкновенной силе, которая потребовалась, например, для того, чтобы вырвать целые густые космы волос у одной из жертв или втиснуть другую в узкую трубу. Следователь и врач нашли, что синяки и переломы костей у старухи причинены каким-то тупым орудием. Я согласен с ними, но орудием этим послужила дворовая мостовая, на которую несчастная была выброшена. Полиция не догадалась об этом, разумеется, однажды приняв за непреложное, что окна были заперты наглухо изнутри… Сообразите теперь все: необычайную, почти сверхъестественную ловкость и проворство, такую же силу, беспорядок в комнате, самую кровожадную жестокость, в соединении как бы с какой-то потехой, наконец, странный голос… Какое впечатление выносите вы из всего этого?
У меня мороз пробежал по коже при этом вопросе Дюпэна.
– Весьма возможно, что дело совершено сумасшедшим, убежавшим из больницы, – проговорил я.
– Подобная догадка довольно основательна, – возразил мой приятель, но вспомните голос! Всякий сумасшедший принадлежит к какой-нибудь нации и, при всей нескладности своих речей, не утрачивает способности к членораздельным звукам. Сверх того, ни у какого сумасшедшего не бывает волос, похожих на эти, вынутые мною из застывших, сжатых пальцев г-жи Лэпанэ… Посмотрите…
– Дюпэн! – воскликнул я в совершенном смущении, – это нечеловеческие волосы!
– Я и не говорю, что они принадлежали человеку, – сказал он. – Но взгляните на эту бумажку: на ней изображено с точностью то, что описывается в протоколе под названием «синяков и глубоких следов ногтей» на шее девицы Лэпанэ. Господа следователи признали это за повреждения, нанесенные руками… Попробуйте расположить ваши пальцы по этим знакам.
Я попытался сделать это, но мне не удалось.
– Но теперь эта бумага лежит еще плоско, – сказал Дюпэн, – а человеческая шея цилиндрической формы, обернем наш рисунок вокруг этого круглого полена, окружность которого, приблизительно, равна шее… Попробуйте снова.
Опыт был еще неудачнее прежнего, и я сказал, что эти знаки не могли быть нанесены человеческою рукою.
– Прочтем, что пишет Кювье, – ответил на это Дюпэн. – Он подал мне статью о крупных орангутангах Ост-индских островов, с подробным анатомическим описанием этих животных, известных своим громадным ростом, изумительной силой, проворством, диким, злым нравом и большой переимчивостью. Ужасные подробности убийства выяснились мне теперь вполне.
– Действительно, только пальцы орангутанга могли оставить такие следы на шее жертв, – сказал я, – и взятый вами клочок бурых волос совершенно сходен с шерстью, описываемою Кювье. Но я все же не могу понять этого загадочного убийства; к тому же, ведь были слышны два голоса и один из них принадлежал, несомненно, французу…
– Точно так, и один из свидетелей расслышал даже слова: «Mon Dieu!» произнесенные тоном упрека или сожаления. Именно эти слова подают мне надежду на полную разгадку дела. Ясно, что какой-то француз был очевидцем убийства. Возможно, – даже более чем вероятно, – что он не был соучастником злодейства, а только не доглядел за своим орангутангом, выпустил его… потом гнался за ним до самой этой квартиры, но не мог его изловить. Животное и до сих пор на свободе… Все эти догадки кажутся мне основательными, но, разумеется, для других они могут быть призрачными и я не навязываю их никому… Но если этот, угадываемый мною, француз неповинен в злодействе, то он явится сюда к нам, по этому объявлению, которое я занес вчера в редакцию газеты «Le Monde» (посвященной морскому делу и весьма распространенной между моряками), при нашем возвращении, вчера вечером, из улицы Морг.
Он подал мне нумер газеты, и я прочел следующее:
«Поимка. Утром, – числа (показано было утро, наступившее вслед за ночью, в которую было совершено убийство) пойман в Булонском лесу большой бурый орангутанг борнейской породы. Владелец его (как уже известно, моряк с мальтийского судна) может получить его обратно, представив ясные доказательства на принадлежность ему этого животного и заплатив за издержки по его поимке и содержанию. Адрес: С.-Жерменское предместье, улица -, № -».
– Но каким образом могли вы узнать, что хозяин этого зверя моряк, да еще с мальтийского корабля? – спросил я.
– Я вовсе не знаю этого; я не могу сказать, что я в этом уверен, – ответил Дюпэн, – но вот обрывок ленты, судя по виду которой и ее замасленности, можно догадываться, что она служила к завязыванию одной из тех косичек, которые любят отпускать себе моряки. Узел на этой ленте, так называемый, морской; редко кто умеет его завязывать, кроме моряков, и он особенно в ходу у мальтийцев. Я поднял эту ленту у громоотводного прута. Она никак уже не могла принадлежать которой-нибудь из убитых женщин. Но если я и ошибаюсь насчет ее принадлежности французскому матросу с мальтийского судна, то беда невелика: владелец орангутанга подумает, что я был введен в заблуждение каким-нибудь обстоятельством, которое для него останется безразличным; но если моя догадка окажется справедливой, то я этим выигрываю очень многое. Француз начнет рассуждать так: «Я не повинен в злодействе; я беден; орангутанг – животное ценное; его стоимость – целое богатство для меня! Неужели мне лишиться этой суммы из-за пустого страха перед какою-то опасностью? Поймали зверя в Булонском лесу, значит, вдалеке от места убийства. Кому придет в голову искать какой-нибудь связи между им и этим кровавым делом? Полиция идет по совершенно другому следу. Сверх того, меня уже знают; объявивший в газете прямо указывает на меня, как на хозяина зверя. Если я уклонюсь, не стану хлопотать о возвращении такого ценного животного, я скорее возбужу какое-нибудь подозрение. Вообще, мне невыгодно привлекать внимание на себя или на этого орангутанга… Стало быть, мне надо пойти по указанному адресу, заявить свои права на зверя…»
