— Дай нам двести крон, папа! — говорили дочери.
— Зачем вам столько?
— Ведь ты же дал Аладине?
— Аладина — моя жена.
— Это все равно. Ну, твоя жена… Что ж из этого?
— Вот вам ваши двести крон, — только не просите больше.
Он думал: «Если б Полина сделалась знаменитой скрипачкой… Это было бы утешением моей старости».
Но Полина бесцельно бродила по дому, не играла на скрипке, часто опиралась на нее локтями.
Иногда она тихонько думала: — Они целуются, целуются — и от этого родятся дети.
Знакомые говорили: — Что за странная девочка… Впрочем, нечего удивляться — у таких родителей?!
А молодой человек, который должен был стенографировать историю семьи, думал: «Осенний цветочек она… Как я ее люблю! Я знаю, что ей нужно. Никто ей этою не даст».
Полина вышла замуж. Это случилось совсем просто 17 сентября 1896. На ней был венок из цветущих мирт.
Один знакомый сказал ей:
— Полина, я люблю вас… Я хотел бы окружить вас заботами, беречь вас…
— Зачем? разве я больна? — спросила она.
— Почти… и потом вся эта обстановка — ваша семья…
И она покорилась его заботливой ласке.
Он как святыню оберегал от всего это хрупкое существо. Он часто говорил ей шутя: «Полина, ты оранжерейное растение Что б созреть, расцвести — тебе нужна бы ровная, теплая температура…»
— Правда, — думала она, — мне нужно что-то, чтоб вырасти, созреть…
Он всегда напоминал ей:
— Накинь платок… какая ты легкомысленная!
И она слушалась. — Он заботится обо мне…
Общество сидело уже за ужином.
Полина вошла в длинной белой шелковой тальме и три раза глубоко и странно поклонилась.
— Что это такое? — подумал Петер Альтенберг. — Из какого она мира?
Потом она села, как все остальные люди, развернула на коленях салфетку, велела подать себе консоме.
Муж заметил ей: — Подожди — суп как с огня…
Знакомая дама, сидевшая рядом с Петером Альтенбергом, сказала ему: — Нет, как это вам покажется? Так войти! Или это считается грацией?
Он мягко положил свою руку на красивую руку молодой дамы. Мужчины призваны умиротворять. Им всегда приходится успокаивать, усыплять, убаюкивать нежные взволнованные души женщин, которые, как маленькие дети, сейчас готовы расплакаться.
Она продолжала: — Ну, что означают эти три поклона, один за другим? Я не понимаю. Можете вы мне объяснить?
— Нет.
— А ведь вам можно этим вскружить голову!
— Да, — сказал он.
Она думала: — Три поклона один за другим… Всякая могла бы это сделать. Только захотеть…
— Ведь это ничего не стоит, только захотеть… Как вы думаете? — спросила она его.
— Конечно, только захотеть. Но желание есть результат всего нашего существа Чтоб так хотеть, надо быть таким…
Она замолчала и приняла страдальческое выражение лица.
Он думал: — К чему эта вечная борьба с ветряными мельницами — с непобедимым? Как это скучно! Вечно устремляться на своем Россинанте против воображаемых — или неустранимых — опасностей! И каким оружием боретесь вы? Страдальческим выражением лица? Довольно… Неужели вы хотели бы обратить в развалины готические соборы, греческие храмы? Уничтожить тенистые леса? Стереть радость с ясных детских лиц? Заставить смолкнуть гармонию голосов? Вы хотели бы видеть нас слепыми, глухими ко всему… И это любовь!
Его соседка отказалась от всех блюд, от десерта, от конфет…
Она ушла в курительную, бросилась в роскошное гобеленовое кресло и закурила «Dubek, Cairo, Exquis».
К ней подсел знакомый.
— Что такое грация? — спросила она его.
— По-моему — ровно ничего. По большей части это аффектация, — сказал он.
— Да, а все-таки вы перед ней не устоите…
— Я же вам говорю, что по-моему это одна аффектация…
— И все-таки вы не устоите…
Он подумал: какая муха укусила тебя, моя милая?
Она встала со своего пурпурного трона, остановилась перед ним и сделала три глубоких поклона.
— Что вы на это скажете? — спросила она.
— Довольно было бы и одного. Впрочем, вы очень мило представили… Где вы этому научились? Сядьте сюда.
Она села, они курили и болтали. Больше всего они говорили о том, как легко может женщина какой-нибудь мелочью провести мужчину, одурачить его, как ловкий игрок в покер. Может быть, все это и на самом деле только игра в покер, — во всяком случае, тут тоже нездоровое возбуждение нервов, тот же вечный страх за свою ставку и необходимость быть всегда настороже.
Так они приятно развлеклись. Но потом она опять спросила его: — Итак, что же вы думаете о грации?
— По-моему, это одно только ломанье…
Молодая дама опять порозовела и сказала: — Может быть, там остался кусочек торта Его можно есть и холодным Зачем я себя буду наказывать? Принесите мне немножко…
Он принес и подал ей тарелку с тремя низкими поклонами.
— У вас есть грация, — сказала она. — Вы будете счастливы!
И оба были очень веселы и оживлены.
Петер Альтенберг между тем сидел в углу бальной залы на твердом соломенном стуле и не спускал глаз с молодой дамы, которая вошла в длинной белой тальме и сделала три странных поклона.
Ему казалось, что эта три поклона, как на крыльях, будут следовать за ним в течение всей его жизни, как последнее долетевшее до него дуновение прекрасной исчезнувшей Греции…
— Вы мне нравитесь, молодой человек, — сказал под конец вечера муж Полины. — В вас сохранилось что-то от времени трубадуров. Выпьем на ты!
— Она еще не проснулась, — однажды сказал о ней Петер Альтенберг. — Этого нельзя объяснить. Это надо самому понять. Если же не понимаешь — брось, уйди! Или спокойно признай: вы проснулись, вы стали собой — и все.
Сегодня она сидела между Петером Альтенбергом и Вилли Розой, своей юной подругой, и медленными глотками пила золотое вино с цветущих берегов Рейна.
Вилли Роза видела в Полине высшую ступень развития своего собственного «я». Высшую просветленную форму Вилли Розы, воплотившуюся мечту свою. Дружба часто заключается в этом В друге любишь свой собственный просветленный образ. Так любят все люди Христа.
И легче на душе тому, кто в другом человеке нашел свой просветленный образ, чем тому, кто напрасно ищет его в самом себе. Поэтому Полина была бледной, а Вилли цветущей. Вилли восхищенно смотрела на свою подругу, а та всматривалась вдаль…
После ужина молодой человек сказал Полине: — Сыграйте нам что-нибудь…
Она села за рояль и стала играть камаринскую. Она говорила: — Какие тоскующие звуки — и все-таки это танец. Хочется оборвать его и уронить руки…
— Вы так играете, — сказал он, — как будто танцующие замирают и руки их падают…
Полина: — Вот как надо бы это танцевать! Остановиться и сказать самому себе: не танцуй больше! И все-таки продолжать, а потом опять остановиться, радостно замереть и шептать: не танцуй…
Он: — Ваша юная подруга горячо любит вас…
Полина: — Она меня любит.
Русская мелодия пела: Не танцуй больше — танцуй же, танцуй — не танцуй больше…
Вилли Роза подошла и сказала: — Она переносит нас в Россию, вдаль, в березовые леса, в широкие степи… Попросите Полину еще раз сыграть это.
Но Полина закрыла нотную тетрадь и покраснела.
— Попросите же ее, — сказала ему Вилли. — Какая ты счастливая, Полина! Ты всюду можешь унестись в звуках.
— Уведите нас еще раз вдаль, в широкие степи, в березовые леса.
Но она встала и отошла от рояля. В ней пело: «Не танцуй больше — танцуй же — танцуй — о, не танцуй… Что это?»
Она опустилась в красное гобеленовое кресло; ее бледные руки светились…
Вилли Роза вынула белые розы из венецианского бокала, оборвала все лепестки и, наклонившись над Полиной, поцеловала ее. Когда она поднялась, золотистые волосы Полины были осыпаны весенним дождем белых лепестков. Вилли видела в ней иногда фею, как будто детская сказка стала действительностью.
Ей хотелось называть ее особенными именами: «Нежной звездой» или «Принцессой Арфой» или «Лилулиулианой» — или просто «Полиной». Она так выговаривала ее имя, как будто она была маленьким, беспомощным ребенком, выговаривала его чуть дрожащим голосом, который исходил из глубины ее души. Так звучит иногда виолончель в квартете. Или бас в бетховенской сонате.
Она говорила: «Какие у тебя чудные руки, Полина. Даже издали хочется целовать их. Глазами можно нежнее целовать, чем губами Беззвучные, как будто поцелуи приходят из другого мира, и никто не может запретить их Я думаю, Ленау, Гельдерлин так целовали. Во всяком случае, это можно себе так представить. По-моему, мир полон любви и все в нем преклоняется перед прекрасным и приветствует его, и все прекрасное благодарит и улыбается, и тоже кланяется в ответ».
