— Поклонись джентльмену, Оливеръ! — сказала мистриссъ Меннъ.
Оливеръ отвѣсилъ поклонъ, который одинаково относился, какъ съ приходскому сторожу на стулѣ, такъ и къ трехугольной шляпѣ на столѣ.
— Хочешь идти со мной, Оливеръ? — торжественнымъ тономъ спросилъ мистеръ Бембль.
Оливеръ только что собирался сказать, что онъ готовъ идти отсюда съ кѣмъ угодно, когда, взглянувъ наверхъ, замѣтилъ, что мистриссъ Меннъ, стоявшая позади стула приходскаго сторожа, смотритъ на него и съ ужаснымъ видомъ грозитъ ему кулакомъ. Онъ сразу понялъ, чего она хочетъ, потому что кулакъ этотъ слишкомъ часто опускался на его тѣло и вслѣдствіе этого хорошо запечатлѣлся въ его памяти.
— А она пойдетъ со мной? — спросилъ бѣдный Оливеръ.
— Нѣтъ, она не можетъ, — отвѣчалъ мистеръ Бембль. — Но время отъ времени она будетъ приходить и навѣщать тебя.
Нельзя сказать, чтобы это было большимъ утѣшеніемъ для ребенка, который, не смотря на юный возрастъ свой, сумѣлъ притвориться и показать, что огорченъ уходомъ отсюда. Да мальчику и не трудно было вызвать слезы на свои глаза. Голодъ и недавно пережитое наказаніе прекрасные пособники для всякаго, кто хочетъ плакать, а потому плачъ Оливера казался вполнѣ естественнымъ. Мистриссъ Меннъ надавала ему тысячу поцѣлуевъ и, что было несравненно больше по душѣ Оливеру, дала ему кусокъ хлѣба съ масломъ, чтобы онъ не проголодался по дорогѣ къ дому призрѣнія. Съ ломтемъ хлѣба въ рукѣ и въ форменной коричневой фуражкѣ на головѣ вышелъ Оливеръ вмѣстѣ съ мистеромъ Бемблемъ изъ скорбнаго дома, гдѣ ни единое доброе слово, ни единый ласковый взглядъ ни разу не освѣтили его тяжелаго, подернутаго туманомъ дѣтства. А между тѣмъ, когда ворота коттэджа закрылись за нимъ, ему на душу легло тяжелое дѣтское горе. Какъ ни были озлоблены маленькіе товарищи, оставшіеся позади него, они были единственными друзьями его; онъ почувствовалъ себя вдругъ совсѣмъ одинокимъ среди окружающаго его міра и это тяжело отразилось на его сердцѣ.
Мистеръ Бембль шелъ впередъ большими шагами, а маленькій Оливеръ, крѣпко уцѣпившись за рукавъ его, обшитый золотымъ галуномъ, семенилъ ножками рядомъ съ нимъ, спрашивая черезъ каждую четверть мили «близко ли уже?» На эти вопросы мистеръ Бембль отвѣчалъ коротко и рѣзко. Мимолетное привѣтливое расположеніе духа, пробудившееся въ немъ подъ вліяніемъ джина съ водой, испарилось за это время окончательно и онъ снова превратился въ приходскаго сторожа.
Оливеръ не успѣлъ пробыть и четверти часа въ стѣнахъ дома призрѣнія и покончить за это время второй ломоть хлѣба, когда мистеръ Бембль, передавшій его на попеченіе какой-то старухи, снова вернулся назадъ и объявилъ, что сегодня вечеромъ назначено засѣданіе комитета, который приказываетъ ему явиться туда немедленно.
Не имѣя яснаго понятія о томъ, что такое комитетъ, Оливеръ былъ очень пораженъ этимъ извѣщеніемъ и не зналъ совершенно, что ему дѣлать, — плакать или смѣяться. Ему не дали времени хорошенько подумать объ этомъ обстоятельствѣ; мистеръ Бембль, чтобы привести его въ себя, слегка ударилъ его по головѣ тростью, а затѣмъ по спинѣ, чтобы онъ двигался живѣе, послѣ чего приказалъ ему слѣдовать за собою и повелъ его въ большую, выкрашенную бѣлымъ комнату, гдѣ кругомъ стола возсѣдали восемь или десять тучныхъ джентльменовъ.
— Поклонись комитету, — сказалъ Бембль. Оливеръ вытеръ двѣ, три слезы, отуманившія его глаза, но не разсмотрѣлъ комитета, а увидѣлъ только столъ, которому и отвѣсилъ свой поклонъ.
— Какъ тебя зовутъ, мальчикъ? — спросилъ джентльменъ, сидѣвшій на высокомъ стулѣ.
Оливеръ испугался при видѣ столькихъ джентльменовъ и задрожалъ всѣмъ тѣломъ; приходской сторожъ далъ ему сзади шлепка, отчего онъ снова заплакалъ. Это было причиной того, что онъ отвѣчалъ едва слышнымъ, дрожащимъ голосомъ. Джентльменъ въ бѣломъ жилетѣ назвалъ его за это дуракомъ. Такое обращеніе было, конечно, наилучшимъ способомъ, чтобы поднять духъ Оливера и заставить его чувствовать себя привольно.
— Мальчикъ, — сказалъ джентльменъ на высокомъ стулѣ, - слушай меня. Тебѣ, конечно, извѣстно, что ты сирота?
— Что это значитъ, сэръ? — спросилъ бѣдный Оливеръ.
— Нѣтъ, онъ совсѣмъ идіотъ…. такъ я и думалъ, — сказалъ джентльменъ въ бѣломъ жилетѣ.
— Позвольте! — сказалъ джентльменъ, который говорилъ первымъ;- извѣстно ли тебѣ, что у тебя нѣтъ ни отца, ни матери и что тебя воспиталъ приходъ? Знаешь ты это?
— Да, сэръ! — отвѣчалъ Оливеръ, заливаясь горькими слезами.
— Чего ты такъ плачешь? — удивился джентльменъ въ бѣломъ жилетѣ. — Да, дѣйствительно, странно! Изъ-за чего было плакать этому мальчику?
— Надѣюсь, ты каждый вечеръ читаешь свои молитвы, — спросилъ сурово еще одинъ джентльменъ, — и, какъ подобаетъ христіанину, молишься за тѣхъ, кто кормитъ тебя и заботится о тебѣ.
— Да, сэръ! — запинаясь отвѣчалъ мальчикъ.
Джентльменъ, говорившій послѣднимъ, былъ правъ, самъ несознавая этого. Оливеру надо было, дѣйствительно, быть настоящимъ христіаниномъ, необыкновенно добрымъ христіаниномъ, чтобы молиться за тѣхъ, которые кормили его и заботились о немъ. Но онъ не молился, потому что никто не училъ его этому.
— Прекрасно! Тебя привели сюда, чтобы воспитать тебя и научить какому нибудь ремеслу, — сказалъ краснощекій джентльменъ на высокомъ стулѣ.
— Съ завтрашняго дня ты будешь щипать пеньку, начиная съ шести часовъ утра, — продолжалъ тотъ, который былъ въ бѣломъ жилетѣ.
Оливеръ по указанію приходскаго сторожа отвѣсилъ поклонъ комитету въ благодарность за оказанное ему благодѣяніе, продуктомъ котораго явилось щипаніе пеньки, послѣ чего былъ отведенъ въ большую комнату, гдѣ на грубой, жесткой постели рыдалъ до тѣхъ поръ, пока не уснулъ. Какая чудная иллюстрація въ гуманнымъ законамъ Англіи! Они не запрещаютъ бѣднякамъ спать!
Бѣдный Оливеръ! Онъ и не думалъ, когда, благодаря сну, находился въ счастливомъ невѣдѣніи всего окружающаго, что комитетъ въ этотъ самый день пришелъ къ такому рѣшенію, которое должно было имѣть самое существенное вліяніе на всю его будущность. Да, онъ рѣшилъ и вотъ это рѣшеніе.
Члены Комитета были мудрые, проницательные люди, философы; когда они додумались до того, что слѣдуетъ внимательнѣе присмотрѣться къ дому призрѣнія, то пришли вдругъ къ такому заключенію, къ которому никто изъ обыкновенныхъ людей не могъ придти, а именно, что бѣдные люди любили его! Это было настоящее мѣсто общественнаго увеселѣнія для бѣдныхъ классовъ; таверна, гдѣ ничто не оплачивалось; завтракъ, обѣдъ, чай и ужинъ — круглый годъ; кирпичный и известковый рай, гдѣ все кругомъ забавлялось, а не работало. «Ого! — сказалъ комитетъ, принявъ при этимъ весьма глубокомысленный видъ, — мы должны все это прекратить и привести въ надлежащій порядокъ и въ самомъ непродолжительномъ времени». — И комитетъ установилъ правило, чтобы бѣдные люди выбирали одно изъ двухъ (комитетъ не хотѣлъ ихъ принуждать, нѣтъ, не хотѣлъ): они или должны были подчиниться постепенному процессу голоданія, или быть готовыми къ тому, что ихъ моментально выселятъ прочь. Съ этою цѣлью комитетъ заключилъ контрактъ съ водовозами о доставкѣ неограниченнаго количества воды, а съ торговцами муки о доставкѣ въ извѣстные сроки небольшого количества овсяной крупы; затѣмъ назначилъ три раза въ день жидкую кашицу съ лукомъ два раза въ недѣлю и съ половиной обыкновенной булки по воскресеньямъ. Но особенно много мудрыхъ и человѣчныхъ правилъ установилъ комитетъ по отношенію къ женщинамъ, хотя я не нахожу надобности перечислять ихъ; женатыхъ бѣдняковъ рѣшено было разводить съ цѣлью уменьшенія лишнихъ судебныхъ издержекъ и вмѣсто того, чтобы заставить человѣка содержать свою семью, ее отнимали у него, оставляя его холостякомъ. Нечего и говорить, сколько просьбъ о помоществованіи въ виду этихъ двухъ правилъ возникло бы во всѣхъ классахъ общества, не будь это связано съ домомъ призрѣнія; но члены комитета, какъ люди проницательные, все это предусмотрѣли и позаботились объ устраненіи этого затрудненія. Пособіе было тѣсно связано съ домомъ призрѣнія и жидкой кашицей и это пугало народъ.
Мѣсяцевъ черезъ шесть послѣ того, какъ Оливеръ былъ переведенъ въ домъ призрѣнія, эта новая система была уже въ полномъ ходу. Сначала расходы увеличились, вслѣдствіе большихъ издержекъ на гробовщика и необходимости перешивать платья для бѣдняковъ, такъ какъ они становились для нихъ слишкомъ свободными и длинными, болтаясь на ихъ тѣлахъ, сильно исхудавшихъ послѣ одной-двухъ недѣль питанія жидкой кашицей. Число жителей дома призрѣнія, также нищихъ, значительно уменьшилось и комитетъ ликовалъ.
Комната, въ которой кормили мальчиковъ, представляла, собою большой залъ съ мѣднымъ котломъ на одномъ концѣ его; изъ этого котла въ назначенное для пріема пищи время раздавали кашицу смотритель въ бѣломъ передникѣ и двѣ женщины, помощницы его. Каждый мальчикъ получалъ всего только одну мисочку этого угощенія, но ни болѣе, за исключеніемъ дней большихъ празднествъ, когда давали на два унца больше кашицы и къ ней четверть порціи хлѣба. Мисокъ никогда не мыли; мальчики скребли ихъ ложками до тѣхъ поръ, пока онѣ снова начинали блестѣть. По окончаній этой операціи (которая никогда не продолжалась долго, потому что ложки были одинаковой величины съ мисками), они сидѣли, устремивъ жадные взоры на котелъ; они не прочь были съѣсть его со всѣми кирпичами, которыми онъ былъ обложенъ и въ то же время старательно сосали свои пальцы въ надеждѣ найти остатки каши, которая нечаянно могла попасть на нихъ. Мальчики отличаются всегда хорошимъ аппетитомъ. Оливеръ Твистъ и товарищи его три мѣсяца уже переносили муки медленнаго голоданія и въ концѣ концовъ они дошли до такого ужаснаго состоянія отъ голода, что одинъ мальчикъ, который былъ очень высокаго роста для своихъ лѣтъ и никогда до сихъ поръ не подвергался ничему подобному, намекнулъ своимъ товарищамъ, что если ему не прибавятъ кашицы, то онъ боится, что въ одну прекрасную ночь съѣстъ спящаго рядомъ съ нимъ мальчика очень хилаго и совсѣмъ еще маленькаго. Глаза у него при этомъ были сумасшедшіе и голодные, а потому всѣ повѣрили ему. Мальчики собрали совѣтъ, на которомъ былъ брошенъ жребій, кто долженъ вечеромъ подойти къ смотрителю и спросить у него прибавки; жребій палъ на Оливера Твиста.
