И даже этот пустяк таинственным образом оказался важным. В тот же день смотритель парка, привлеченный блеском, выловил пистолет из воды с помощью длинного багра, предусмотренного как раз для таких случаев. И поскольку на рукоятке имелась гравировка с именем графини Софии–Анны, пистолет был с почтением возвращён ей полицейским офицером, чьи подчинённые потратили много времени на то, чтобы с надлежащей осторожностью упаковать находку и отправить её с нарочным. В этот раз графиня оставила пистолет при себе. Эльму она отправила короткую записку: тот, по существу, потерял свой единственный шанс и отныне был ей безразличен. Он, впрочем, так и не узнал об этом, поскольку графиня (целиком посвящённая в их отношения с Эльвирой) адресовала записку в родовую столичную резиденцию, а Эльм после постигшего его в Тиргартене распада в тот же день вечерним поездом отбыл из Берлина.
Эльм понимал: так или иначе, он уже мёртв, кто бы ни был его убийцей – Эльвира, жизнь или ушедшие годы. Ему не нужно было оружие, не нужно было ничего предпринимать. Когда умирает сердце, умирает и всё остальное, хотя жертва может долгое время не понимать этого. Эльм это понял, когда выбросил пистолет, и презрительный отказ графини дать ему второй шанс был излишним.
Эльм отправился к Боденскому озеру – казалось, единственному месту, где он мог с такой лёгкостью остаться один, и более того, надолго поселиться в одиночестве. Перед отъездом из Берлина он телеграфировал дворецкому (в действительности, всего лишь крестьянскому старосте, произведённому, самое большее, в смотрители), чтобы тот позаботился об экипаже, который встретил бы его в Штутгарте. На следующее утро к десяти часам он прибыл во второй Аллендорфский замок, чувствуя неимоверный голод. Несчастье двояко действует на сон и аппетит – иногда прогоняет их, иногда призывает. Последний раз он был в замке восемь лет назад.
Целый год он не покидал полуразрушенных строений и смутно раскинувшегося позади них парка, пребывавшего в запустении. Опасаясь, что его заметят, он ни разу не спустился к озеру. Парк был, по крайней мере, обнесён стеной, за состояние которой слуги головой отвечали перед наследным князем. По настоянию Эльма во всех его комнатах, прежде чем зажечь хотя бы свечу, сперва закрывали все ставни и наглухо задёргивали длинные пыльные шторы. Он запретил где бы то ни было упоминать о его прибытии, а от писем (если таковые будут) приказал избавляться, не распечатывая.
Он читал Фому Кемпийского и Якоба Бёме в копиях из замковой библиотеки; их покрытые пятнами страницы крошились в руках, кожаные переплёты отрывались, обнажая изъеденную червями сердцевину. Время от времени он записывал собственные мысли на чистых листах старого фолианта. Это была книга о магии. Слова и диаграммы занимали лишь первую половину тома. Оставшиеся страницы были пусты, так что владелец – или владелица – купившие книгу или получившие её по наследству, могли дополнить её собственными записями, чего, однако, никто до сих пор так и не сделал. Эльм, как и многие до него, обнаружил, что смерть сердца развращает перо, заставляя его живописать ужасы и безумие, в их кажущейся несдержанности не обязательно далёкие от истины, но человеку благоразумному по большей части недоступные. Так прошло ещё одно лето, сменившись ещё одной осенью, а вслед за ними подбиралась всё ближе ещё одна холодная, сырая зима.
Эльм обнаружил, что даже неумолимое приближение весны, худшего времени года для имеющих чувства, периода самых частых самоубийств, сезона глубочайшей скорби, больше не тревожило его, во всяком случае, настолько, чтобы он это замечал. Перед отъездом он остерёг своих берлинских товарищей от того, чтобы искать встречи с ним; и нет ничего необычного в том, чтобы услышать такой приказ от человека, который в состоянии его отдать. Осень предложила слабую передышку.
Эльм, конечно, не отказывался от возможности взглянуть на озеро из верхних окон замка, надёжно скрывавших его, если только он соблюдал осторожность и не выходил из тени комнат, многие из которых, вдобавок, в том, что касалось мебели, картин и трофеев, были пустыми. Оконные стёкла, старые и небезупречные, не только отражали назойливый взгляд снаружи, но и придавали пейзажу ещё более чарующий вид изнутри. Кроме того, окна на верхних этажах чистили весьма небрежно и нечасто. Иногда Эльм мог часами стоять, вглядываясь вдаль в забвении или, по крайней мере, в забытьи; но под конец усталость и судороги брали верх, поскольку для него, конечно, непозволительно было прислониться к оконной раме, как это делает большинство людей, окидывая взглядом жизнь из окон своего дома.
– Юрген! – позвал Эльм, подойдя к двери большой пустой комнаты. Он изъял все календари, но предполагал, что теперь наступил конец сентября или начинался октябрь: время, когда холод становится заметным. Было около одиннадцати часов утра.
Юрген, один из живших при замке крестьян, тяжело взбирался по пролётам внушительной, но не покрытой коврами лестницы. Эльм привлёк его для своих личных нужд в отсутствие лакея, который прежде был посредником – или Меркурием – между ним и Эльвирой и потому теперь остался в Берлине. Это был человек на закате зрелости (если не старше), казавшийся при этом сметливей своих товарищей.
– Юрген. Ты видишь ту лодку?
Юрген – скорее, походя – бросил взгляд сквозь выцветшее окно.
– Нет, ваше высочество. Я не вижу никакой лодки.
– Взгляни ещё раз. Присмотрись. Смотри.
– Что ж, возможно, ваше высочество.
– До чего же знакомо…. Будто я уже видел это.
Юрген, хотя и не повернув головы, удивлённо воззрился на хозяина краем глаза. Сам он не был уверен, что вовсе видит хоть что–нибудь. Впрочем, хозяин говорил вполне в своём духе.
– Тебе что–нибудь известно об этом, Юрген?
– Нет, ваше высочество.
– Я должен знать. Я хотел бы, чтобы лодку, если потребуется, доставили к берегу.
– Это невозможно, ваше высочество.
– Почему нет? У нас есть «Дельфин» и «Акула», и есть кому сесть за вёсла или поставить их под паруса, если позволит ветер.
– Дело не в этом, ваше высочество.
– В чём же тогда?
– Если лодка, о которой говорит ваше высочество, – это та лодка, которую, как мне кажется, вижу я сам, хотя и не уверен в этом, ваше высочество, то она находится за пределами территориальных вод.
– Пусть она и не в наших водах – едва ли мы развяжем войну.
Эльм, однако, на минуту задумался. Озеро Констанц граничило с несколькими национальными территориями, имевшими разные статусы и права. Так был ли вовсе какой–то смысл в этой лодке? Был ли смысл во всём остальном? Был ли смысл думать о том, что всё лишено смысла?
Он был уже готов отказаться от этой идеи, как отказался от многих других, когда Юрген вновь заговорил.
– Ваше высочество, лодка, о которой говорит ваше высочество, насколько об этом можно судить, находится в Ничьей Воде.
– Как ты сказал, Юрген?
– В Ничьей Воде, ваше высочество, – повторил Юрген.
– Я понятия не имею, что это значит, Юрген.
Юрген выглядел потрясённым – до того, что, казалось, не мог вымолвить ни слова.
– Ты прожил здесь всю жизнь, – сказал Эльм, – и твой отец, и все, кто был до него. А я – нет. Так или иначе, я никогда не приезжал сюда за уроками истории и географии. Объясни мне, о чём идёт речь.
– Что ж, ваше высочество, всем известно – прошу прощения, ваше высочество – что на озере есть участок, который не принадлежит никому: ни королю, ни императору, ни Швейцарии; и, насколько я вижу – если вижу хоть что–нибудь – в этой самой части озера и находится лодка.
– Я не верю, что такое может быть. Конечно, ты считаешь иначе, но это невозможно.
– Как будет угодно вашему высочеству, – ответил Юрген.
Эльм опять посмотрел в окно.
– Неужели ты не видишь в ней ничего знакомого?
Как и большинство членов его семьи, он был исключительно дальнозорок, но теперь вглядывался как будто растерянно. Он даже придвинулся вплотную к стеклу, хотя по счастью никто не мог увидеть его иначе как с озера; а на озере в то холодное утро была – если и была – лишь одна эта бесконечно далёкая лодка. В тех краях часто проходили рыболовные или торговые суда, но даже их сейчас не было видно.
– Что именно знакомого, если я осмелюсь спросить у вашего высочества?
– Хотел бы я знать, – медленно ответил Эльм. – Я попросту не знаю. И всё же уверен, что знаю.
– Да, ваше высочество, – ответил Юрген.
И вновь слова хозяина были ему под стать. Среди слуг многие уже пришли к мысли, что их хозяин – бедный господин – попросту начал мешаться умом. Такое часто случалось в знатных семействах; да и во всех прочих, по правде говоря. Он постоянно что–нибудь рассматривал, вспоминал или пристально изучал.
– Почему ты уверен, что это именно тот участок озера? – спросил Эльм, не отрываясь от окна. – Откуда тебе знать?
