Подобным же образом избежал юный Ральф Никльби всех тех мелких и запутанных подсчетов добавочных дней, какие каждый, кто занимался начислением простых процентов, находил неизменно весьма затруднительными, избежал, установив единое общее правило: вся сумма целиком — основной капитал и проценты — должна быть уплачена в день выдачи карманных денег, иными словами — в субботу; и будет ли заем сделан в понедельник или в пятницу, процентное начисление остается одним и тем же в обоих случаях. Обнаруживая великую рассудительность, он доказывал, что скорее следовало бы начислить больше за один, чем за пять, ибо в первом случае имеются веские основания заключить о крайне затруднительном положении должника, иначе он не стал бы занимать на столь невыгодных условиях. Этот факт примечателен потому, что он иллюстрирует тайную связь и симпатию, каковая всегда налицо между великими умами. Хотя мистер Ральф Никльби не ведал об этом в ту пору, но джентльмены вышеупомянутой категории руководствуются именно этим принципом при всех своих сделках.
Исходя из сказанного об этом юном джентльмене, а также из понятного восхищения, каким читатель незамедлительно к нему преисполнится, можно вывести заключение, что ему предстоит стать героем повествования. к которому мы сейчас приступаем. Чтобы раз навсегда с этим покончить, мы спешим вывести читателей из заблуждения и перейти к началу повествования.
После смерти отца Ральф Никльби, которого незадолго до того устроили на службу в торговую фирму в Лондоне, со страстью предался прежней погоне за деньгами, быстро увлекшей и поглотившей его до такой степени, что он на много лет совсем забыл о брате; если по временам воспоминание о былом товарище детских игр и прорывалось сквозь туман, в котором он жил, — ибо золото создает вокруг человека дымку, разрушающую все прежние его привязанности и убаюкивающую его чувства сильнее, чем угар, — воспоминание это влекло за собой опасение, что, будь они близки, брат попытался бы занять у него денег. И мистер Ральф Никльби пожимал плечами и говорил, что пусть лучше будет так, как оно есть.
Что касается до Николаса, то он жил холостяком на доход с унаследованного поместья, пока ему не надоело жить одному, а тогда он женился на дочери соседа-джентльмена, получив приданое в тысячу фунтов. Эта добрая леди родила ему двух детей, сына и дочь, и когда сыну было лет девятнадцать, а дочери, если мы не ошибаемся, четырнадцать — до нового парламентского закона точные сведения о возрасте молодых леди не сохранялись ни в каких официальных списках сей страны, — мистер Никльби стал подумывать о способах пополнить свой капитал, жестоко пострадавший от увеличения семейства и расходов на воспитание.
— Спекулируй, — сказала миссис Никльби.
— Спе-ку-ли-ровать, моя дорогая? — сказал мистер Никльби как бы в сомнении.
— А почему бы нет? — спросила миссис Никльби.
— Потому, дорогая моя, что, если мы потеряем капитал, — ответил мистер Никльби, который имел обыкновение говорить медленно и раздумчиво, — если мы его потеряем, нам не на что будет жить, дорогая моя.
— Вздор! — сказала миссис Никльби.
— Я в этом не совсем уверен, моя дорогая, — сказал мистер Никльби.
— У нас есть Николас, — продолжала леди. — Он уже взрослый — пора становиться ему на ноги, да и у Кэт, бедной девочки, нет ни единого пенни. Подумай о твоем брате! Разве был бы он тем, чем стал, если бы не спекулировал?
— Это верно, — отозвался мистер Никльби. — Прекрасно, дорогая моя. Прекрасно! Я буду спекулировать, дорогая моя!
Спекуляция — круговая игра: в самом начале игроки почти или вовсе не видят своих карт, выигрыши могут быть велики, и таковыми же могут быть проигрыши. Счастье отвернулось от мистера Никльби. Возобладала страсть, мыльный пузырь лопнул, на виллах во Флоренции поселились четыре биржевых маклера, разорились четыреста человек, ничем не примечательных, в том числе мистер Никльби.
— Даже дом, в котором я живу, могут отнять у меня завтра, — вздыхал бедный джентльмен. — Ничего не останется из моей старой мебели, все будет продано чужим людям!
Это последнее соображение так сильно его огорчило, что он немедленно слег, по-видимому решив во всяком случае сохранить кровать.
— Побольше бодрости, сэр! — сказал лекарь.
— Не следует отчаиваться и падать духом, сэр, — скачала сиделка.
— Такие вещи случаются ежедневно, — заметил адвокат.
— И очень грешно восставать против них, — прошептал священник.
— И ни один семьянин не должен этого делать, — присовокупили соседи.
Мистер Никльби покачал головой и, жестом удалив их из комнаты, обнял жену и детей, прижал их по очереди к своему слабо бившемуся сердцу и, обессиленный, опустился на подушку. Они с тревогой убедились, что вслед за этим сознание его помутилось, так как он долго бормотал что-то о великодушии и доброте своего брата и о добром старом времени, когда они вместе учились в школе. Наконец, перестав бредить, он торжественно поручил их тому, кто никогда не покидает вдов и сирот, и, ласково им улыбнувшись, отвернулся. и сказал, что, кажется, не прочь заснуть.
О мистере Ральфе Никльби, о его конторе, о его предприятиях и о великой акционерной компании, имеющей огромное значение для всей нации
Мистер Ральф Никльби не был, строго говоря, тем, кого мы называем купцом, не был он также ни банкиром, ни ходатаем по делам, ни адвокатом[11], ни нотариусом. Он, разумеется, не был торговцем и с еще меньшим правом мог называть себя джентльменом, имеющим профессию, ибо немыслимо было назвать какую бы то ни было получившую признание профессию, к которой бы он принадлежал. Но он жил на Гольдн-сквере, в просторном доме, имевшем, в добавление к медной табличке на парадной двери, другую медную табличку, в два с половиной раза меньше, на левом косяке, которая находилась над медным изображением младенческого кулака, сжимавшего обломок вертела, и где красовалось слово «контора», и из этого явствовало, что мистер Ральф Никльби ведет или притворяется, будто ведет какие-то дела. И этот факт — если он требовал дальнейших обстоятельных доказательств — сугубо подтверждался ежедневным присутствием между половиной десятого и пятью часами желтолицего человека в порыжевшем коричневом костюме, сидевшего на необычайно твердом табурете в комнате, похожей на буфетную, и в ответ на звонок появлявшегося с пером за ухом.
Хотя вокруг Гольдн-сквера и живет кое-кто из представителей уважаемых профессий, Гольдн-сквер в сушности не лежит на пути никому, никуда и ниоткуда. Это одна из существовавших некогда площадей, район города, отнюдь не преуспевший и начавший сдавать квартиры. Многие вторые и третьи этажи сдаются с мебелью одиноким джентльменам, и здесь принимают также на пансион. Это излюбленное пристанище иностранцев. Смуглые люди, которые носят большие кольца, тяжелые цепочки от часов и густые бакенбарды и собираются у колоннады Оперы и у билетной кассы от четырех до пяти пополудни, когда выдаются контрамарки, — все они живут на Гольднсквере или на ближайших улицах. Две-три скрипки и духовые инструменты из оперного оркестра обитают по соседству. Дома-пансионы музыкальны, и звуки фортепьяно и арф плывут в вечернюю пору над головой унылой статуи — гения-хранителя маленькой заросли кустов в центре плошади. В летнюю ночь окна открыты настежь, и прохожий может наблюдать группы смуглолицых усатых мужчин, развалившихся на подоконниках и с ожесточением курящих. Хриплые голоса, предающиеся вокальным упражнениям, вторгаются в вечернюю тишину, а дым отменного табака насыщает воздух ароматом. Здесь нюхательный табак и сигары, немецкие трубки и флейты, скрипки и виолончели делят между собою власть. Это страна песни и табачного дыма. Уличные оркестры усердствуют на Гольдн-сквере, и у бродячих певцов голос вибрирует помимо их воли, когда они поют на этой площади.
Казалось бы, это место мало приспособлено для деловых операций; однако мистер Ральф Никльби жил здесь много лет и никогда не жаловался. Никого из соседей он не знал, и его никто не знал, хотя ои и слыл чудовищно богатым. Торговцы утверждали, что он нечто вроде юриста, а другие соседи высказывали мнение, будто он какой-то агент; обе эти догадки столь же правильны и точны, сколь обычно бывают или должны быть догадки о делах наших ближних.
Однажды утром мистер Ральф Никльби сидел в своем кабинете уже одетый, чтобы выйти из дому. На нем был бутылочного цвета спенсер[12] поверх синего фрака, белый жилет, сероватые панталоны и натянутые на них веллингтоновские сапоги[13]. Уголок жабо с мелкими складками, словно настойчиво желая показать себя, пробивался между подбородком и верхней пуговицей спенсера, а это последнее одеяние было настолько коротко, что не скрывало длинной золотой цепочки от часов, которая состояла из ряда колец и брала начало у золотых часов с репетицией[14] в кармане мистера Никльби и заканчивалась двумя маленькими ключами: один был от самих часов, а другой — от какого-то патентованного висячего замка. Мистер Никльби посыпал голову пудрой, как бы желая придать себе благодушный вид; но, если такова была его цель, пожалуй следовало бы ему попудрить также и физиономию, ибо даже в морщинах его и в холодных беспокойных глазах было что-то, помимо его воли говорившее о лукавстве. Как бы там ни было, здесь сидел мистер Никльби, а так как он находился в полном одиночестве, то ни пудра, ни морщины, ни глаза ни на кого не производили в тот момент ни малейшего впечатления — ни хорошего, ни дурного, и, следовательно, сейчас нам нет до них дела.
