Ознакомительная версия.
Постепенно возбуждение покинуло его, замерзшего, напуганного, сбитого с толку. Присев на корточки, он стёр грязь с бороды и губ. «Что это было? — спросил он себя. — Что это на меня нашло? И откуда такое сильное влечение?» Он попробовал воспроизвести в памяти, как всё в точности происходило, и понял, что на мгновение земля стала его женой. «Мне нужна жена, — сказал он. — Без жены здесь будет слишком одиноко». Он устал. Всё его тело ныло, будто он совершил восхождение на высокую гору, а мгновение экстаза испугало его.
На небольшом костерке, разожжённом перед входом в палатку, он приготовил свой нехитрый ужин, а потом, когда наступила ночь, сел прямо на землю и, чувствуя, как она вздрагивает, смотрел на холодные белые звёзды. Костёр прогорел до углей, а Джозеф слушал, как за холмами воют койоты, пронзительно блеют овцы, шуршат в траве, бросившись врассыпную, полевые мыши. Через некоторое время над восточной грядой гор показалась луна золотисто-медового цвета. Пробившись сквозь частокол сосен, свет её лика упал на холмы. Луна чуть-чуть задержалась, словно освобождаясь от чёрного ствола сосны, который мгновением раньше наколол её на себя, а затем поплыла вверх.
Задолго до того, как появились повозки со строевым лесом, Джозеф услышал позвякиванье привязанных к упряжи колокольчиков; для ехавших следом упряжек оно служило предупреждением о том, что надо свернуть с узкой дороги. Волосы и борода Джозефа были расчёсаны, а в глазах на свежеумытом лице читалось нетерпеливое ожидание, не покидавшее его на протяжении последних двух недель. Наконец среди деревьев показались упряжки. Чтобы протащить по новой непроторённой дороге повозки с тяжёлыми штабелями досок, лошади двигались короткими прыжками. Передний возница махнул Джозефу своей шляпой, и на её пряжке вспыхнуло солнце. Джозеф, подошедший встречать упряжки, взобрался на высокое сидение переднего возницы, человека средних лет с ёжиком седых волос на голове и лицом цвета табачного листа. Возница переложил поводья в левую руку, а правую протянул Джозефу.
— Я думал, вы будете раньше, — сказал Джозеф. — В дороге без происшествий?
— Никаких происшествий, мистер Уэйн, ничего, что можно даже назвать происшествием. У Хуанито втулка стёрлась, да сынок мой, Уилли, передним колесом в грязи увяз. Заснул, наверное. Последние две мили дорога здесь не больно хороша.
— Будет, будет хорошей, — сказал Джозеф. — Когда здесь много таких повозок проедет, дорога будет отличной. Вон под тем большим дубом, — он показал пальцев, — и будем сгружать.
На лице возчика возникло недоумение.
— Под деревом будете строиться? Нездорово это. Ещё какой сук сломается, повредит вам крышу и вас самого ещё как-нибудь ночью зацепит, пока вы спите.
— Дерево хорошее, крепкое, — заверил его Джозеф. — Не хочется мне строить дом очень уж далеко от дерева. А от вашего дома деревья далеко?
— Да нет, я же не о том говорю. Одно под другим строить — дело проклятое. Я уж не знаю, что должно случиться, чтобы я здесь дом поставил. Часто по ночам я бы просыпался, лежал бы и слушал, как шумит ветер, а сук по крыше стучит, как в бочке бухает.
Он остановил свою упряжку и, собрав поводья в руку, намотал их на тормоз повозки. «Останавливайтесь здесь!» — крикнул он остальным возчикам.
Когда доски были сгружены на землю, а лошади, привязанные за уздечки к повозкам, принялись жевать ячмень из торб, возчики расстелили свои одеяла на скамьях внутри фургонов. Джозеф разжёг костёр и начал готовить ужин. Установив сковородку высоко над огнём, он постоянно переворачивал бекон. Ромас, старший среди возчиков, подошёл и присел у костра.
— Утром выедем пораньше, — сказал он. — С пустыми повозками будет легче.
Джозеф снял сковородку с огня.
— Почему вы не дадите лошадям хотя бы немного травы?
— Когда они в деле? Ну, нет. В траве нет ничего стоящего. Чтобы ехать по таким дорогам, как ваша, им надо чего-нибудь посолидней. Поставьте сковородку на огонь и подержите там минуту, если хотите приготовить бекон.
Джозеф нахмурился.
— Да у вас здесь не знают, как жарить бекон! Поставить его на медленный огонь и переворачивать, вот он и будет хрустящим, и салом всё не заплывёт.
— Есть-то всё можно, — сказал Ромас, — всякую еду.
Подошли Хуанито с Уилли. У Хуанито была тёмная кожа индейца и голубые глаза. Бледное лицо Уилли уродовала грязная короста какой-то неизвестной болезни, глаза его смотрели с опаской, никому не позволяя догадаться о тех болях, которые терзали его тело по ночам, и кошмарах, которые мучили его во время сна. Глядя на них, Джозеф усмехнулся.
— Видите мои глаза? — самодовольно сказал Хуанито. — Я не индеец, я — из Кастилии. У меня голубые глаза. Поглядите на мою кожу! Она потемнела на солнце, но у кастильцев — голубые глаза…
— Он такое всем рассказывает, — прервал его Ромас. — Он любит найти кого-нибудь новенького и рассказывать ему это. В Нуэстра-Сеньора всем известно, что его мать была индианка, и Бог знает, кто был его отец.
Хуанито вспыхнул и схватился за длинный нож, висевший у него на поясе, но Ромас только рассмеялся и повернулся к Джозефу.
— Хуанито говорит себе: «Как-нибудь зарежу кого-нибудь этим ножом!» Так у него появляется чувство гордости. Но он знает, что никогда так не сделает, и поэтому не слишком уж задаётся. Зачисть-ка лучше палочку, Хуанито, чтобы удобней было хватать бекон, — с презрением добавил он, — и в следующий раз, когда будешь рассказывать про то, что ты из Кастилии, убедись, что тебя никто не знает.
Джозеф поставил сковородку на огонь и в недоумении посмотрел на Ромаса.
— Зачем вы на него наговариваете? — спросил он — Что здесь хорошего? В том, что он из Кастилии, ничего дурного нет.
— Враньё это, мистер Уэйн. Всё — враньё. Если вы поверите в эту ложь, он и дальше врать будет. Неделю он был двоюродным братом испанской королевы. Хуанито здесь просто возчик, будь он неладен. Не могу я ему позволить быть принцем.
Но Джозеф покачал головой и опять взялся за сковородку. Не поднимая глаз, он сказал:
— А я думаю, что он — из Кастилии. У него — голубые глаза, и есть ещё что-то кроме. Не знаю, почему, но я думаю, что он — из Кастилии.
Глаза преисполнившегося гордостью Хуанито чуть не вылезли из орбит.
— Спасибо, сеньор, — сказал он. — То, о чём вы говорите, — правда, — изображая тяжкие нравственные страдания, он замолчал. — Мы друг друга понимаем, сеньор. Ведь мы — caballero.[2]
Посмеиваясь, Джозеф разложил бекон по тарелкам и разлил кофе.
— Вот мой отец думает, что он — почти Бог. Но ведь так оно и есть.
— Вы не понимаете, что вы наделали! — решительно возразил Ромас.
— Теперь этого caballero не остановишь. Теперь он работать не будет. Он будет ходить кругами и восхищаться собой.
Джозеф подул на свой кофе.
— Пусть гордится сколько хочет, я здесь любого уроженца Кастилии использовать могу.
— Но он — хороший болтун, будь он проклят.
— Знаю, — тихо сказал Джозеф. — Как и все люди знатного происхождения. Таких работать не заставишь.
Хуанито вскочил с места и шагнул в сгущающуюся тьму, но Уилли остановил его:
— Это просто лошадь задела ногой за верёвку, которой связаны недоузки.
Край западной гряды ещё пылал серебром заката, а всю долину Богоматери уже скрыл мрак.
Звёзды, казавшиеся серыми отливками гигантской небесной домны, своим мерцанием словно хотели предотвратить наступление ночи. Угли догоравшего костра бросали на лица четырёх людей, сидевших возле него, резкие тени. Джозеф поглаживал свою бороду, взгляд его был задумчивым и отрешённым. Ромас сидел, обхватив руками колени. Красный огонёк его сигареты то ярко вспыхивал, то исчезал под слоем пепла. Хуанито, высоко держа голову на вытянутой шее, не спускал полуприкрытых ресницами глаз с Джозефа. Бледное лицо Уилли, казалось, висело в воздухе, отдельно от тела. Его тонкий узкий нос нависал над изломанной постоянной гримасой линией губ, как клюв попугая. Когда пламя костра потускнело так, что стали видны только лица сидящих около него людей, Уилли опёрся рукой о руку Хуанито, который крепко сжал её своими пальцами, так как знал, что Уилли страшно боится темноты. Джозеф сунул в костёр прутик, и невысокое пламя вспыхнуло с новой силой.
— Ромас, трава здесь хорошая, много свободной плодородной земли. Только вспахать её плугом. Почему она пропадает, Ромас? Почему никто не взял её раньше?
Ромас выплюнул окурок в костёр.
— Не знаю. Люди медленно заселяют эти края. Нет столбовой дороги. Я думаю, её проложат, но вот засушливые годы… Они задержали освоение здешних мест надолго.
— Засушливые годы? Когда были эти засушливые годы?
— Ох, между восьмидесятым и девяностым. Высохла вся земля, пересохли колодцы, пал скот, — он крякнул. — Такая засуха была, доложу я вам. Те, кто мог, отогнали скот в Сан-Хоакин, где вдоль реки росла трава. По дороге коровы тоже дохли. Я тогда был помоложе, но помню мёртвых коров с распухшим брюхом. Бывало, выстрелим в неё из ружья, она и хлопает как проколотый воздушный шар. А вонь стоит…
Ознакомительная версия.
