— Почему вы не сообщили мне, что вернулись? — спросил я.
— Подумал, вам вряд ли захочется, чтобы я вам надоедал, — улыбнулся он.
— Какая чепуха!
Разумеется, пока мы стояли на Бонд-стрит у края тротуара и разговаривали, он казался мне совсем незнакомым. До этой минуты я видел его одетым только в шорты цвета хаки и тенниску, если не считать вечеров, когда мы возвращались из клуба и он переодевался к обеду в пижамную куртку и саронг. Удобнейший вечерний костюм! В пиджаке и брюках из тонкой серо-голубой шерсти он выглядел как-то неуклюже. Лицо над белоснежным воротничком казалось почти шоколадным.
— Ну, а как дорога? — спросил я.
— Кончена! Я боялся, что придется отложить отпуск — под конец мы наткнулись на кое-какие помехи, но я заставил их пошевеливаться и накануне отъезда прокатился по ней из конца в конец на «форде» без единой остановки. Я засмеялся. Его восторг был очарователен.
— И чем вы занимались в Лондоне?
— Покупал во что одеться.
— Хорошо проводите время?
— Чудесно. Правда, в одиночку, но меня это не очень огорчает. Каждый вечер хожу в театр. В Лондоне думали остановиться Палмеры — по-моему, вы с ними познакомились в Сараваке — и мы собирались развлекаться вместе. Но им пришлось уехать в Шотландию. Ее мать очень больна.
Его слова, сказанные так беззаботно, больно меня задели. Обычная история, от которой надрывается сердце. За месяцы, долгие-долгие месяцы до отпуска, люди строят планы, как его проведут, и, сходя с парохода, сгорают от нетерпения. Лондон. Магазины, клубы, рестораны. Лондон. Они замечательно проведут время. Лондон. Он проглатывал их. Незнакомый, кипящий суетой город, не враждебный, но глубоко равнодушный. Они в нем терялись. У них не было друзей. У них не было ничего общего со случайными знакомыми. Тут они оказывались более одинокими, чем в джунглях. Каким облегчением было наткнуться в театре на кого-то, с кем они были знакомы на Востоке (и возможно, считали его скучнейшим человеком или же терпеть не могли!). И они договаривались провести вечер вместе, веселились, заверяли друг друга в том, что великолепно проводят отпуск, и перебирали общих знакомых, а под конец несколько неловко признавались друг другу, что не пожалеют, когда отпуск кончится и надо будет вновь впрягаться в работу. Они ездили навестить родных и, конечно, радовались встрече с ними, но все было не как прежде, и они ощущали себя немножко лишними, а если уж напрямую, то жизнь, которую люди вели в Англии, казалась им смертоносной. Конечно, побывать дома — замечательно, но жить там они уже не могли и мечтали о своем бунгало над рекой, об объездах своего округа и о том, до чего же хорошо иногда вырваться ненадолго в Сандакан или Кучинг, а то и в Сингапур.
И поскольку я помнил, что предвкушал Мортон, когда дорога будет закончена и, освободившись от нее, он уедет в отпуск, то мне стало больно, едва я представил себе, как он обедает один в унылом клубе, где никого не знает, или в ресторане в Сохо, а потом отправляется смотреть спектакль — и не с кем поделиться впечатлениями, и не с кем выпить в антракте. В то же время я сознавал, что даже будь мне известно, что он в Лондоне, я ничего для него не сделал бы, так как всю последнюю неделю у меня не нашлось бы свободной минуты. Да и в тот вечер я обедал с друзьями, потом мы собирались в театр. А утром я отправлялся за границу.
— Что вы делаете сегодня вечером? — спросил я.
— Иду в «Павильон». Туда не попасть, но тут через дорогу есть один отличный малый, и он оставил для меня билет, который вернули. Знаете, один билет бывает гораздо легче достать, чем два рядом.
— А почему бы вам не поужинать со мной? Я пригласил друзей в «Хеймаркет», а после мы собираемся в «Сиро».
— Буду очень рад.
Мы договорились встретиться в одиннадцать, и я расстался с ним: мне было уже пора.
Я опасался, что друзья, с которыми я предполагал познакомить Мортона, не слишком его развлекут: они отнюдь не были молоды, но в это время года не приходилось надеяться, что у кого-нибудь из моих знакомых помоложе окажется свободный вечер. Да и ни одна из знакомых девушек не поблагодарила бы меня за приглашение поужинать и потанцевать с застенчивым молодым человеком из Малайи. Во всяком случае я мог твердо рассчитывать, что Бишопы постараются занять его, и, в конце-то концов, ему наверняка будет приятнее поужинать в клубе, послушать хороший оркестр, посмотреть на красивых танцующих девушек, чем отправиться спать в одиннадцать часов, потому что некуда себя девать. С Чарли Бишопом я познакомился в мою бытность студентом-медиком. Тогда он был худеньким замухрышкой со светло-рыжими волосами и грубоватыми чертами лица. Глаза у него, правда, были красивые — темные, блестящие, но он носил очки. Физиономия у него была круглая, веселая, румяная. От девушек он сходил с ума. Видимо, в нем что-то было, так как без денег и при всей своей невзрачности он умудрялся обзаводиться чередой подружек, ублаготворявших его переменчивые вкусы. Он был умен и развязен, категоричен и вспыльчив. И очень остер на язык. Задним числом я сказал бы, что он был довольно-таки неприятным молодым человеком, но скучным я бы его не назвал. Теперь, заметно разменяв шестой десяток, он огрузнел, совершенно облысел, но его глаза за стеклами очков в золотой оправе все еще живо блестели. Он был догматичен и заметно самодоволен, по-прежнему категоричен и саркастичен. Когда знаешь кого-нибудь так долго, перестаешь замечать его недостатки. Принимаешь их безоговорочно, как принимаешь его физические изъяны. По профессии он был микробиологом и время от времени присылал мне свои тонкие книжечки, которые выходили в свет. Строго и сугубо специальные, иллюстрированные страшноватыми фотографиями бактерий. Я их не читал. По доходившим до меня слухам я заключил, что взгляды Чарли на проблемы, которыми он занимался, считались сомнительными. Не думаю, что он пользовался популярностью среди своих коллег — он не скрывал, что смотрит на них как на сборище бездарных дураков. Однако у него была работа, приносившая, если не ошибаюсь, от шести до восьми тысяч в год, а мнение других людей о нем оставляло его абсолютно равнодушным.
Чарли Бишоп нравился мне, потому что мы были знакомы тридцать лет, но Марджери, его жена, нравилась мне потому, что была очень милой женщиной. Я крайне удивился, когда он сообщил мне, что женится. Ему тогда было под сорок, и он отличался таким непостоянством в своих привязанностях, что, по моему глубокому убеждению, был прирожденным холостяком. Он очень любил женщин, но чувствительности в нем не было ни на йоту, и цели его не отличались высокой нравственностью. Его взгляд на женский пол в нынешнее идеалистическое время сочли бы циничным. Он знал, что ему требовалось, и искал этого, а если не мог получить ни за любовь, ни за деньги, пожимал плечами и шел дальше своей дорогой. Короче говоря, он искал в женщинах не воплощения идеала, а плотского удовольствия. И странно, если вспомнить о его маленьком росте и некрасивости, что он находил столько женщин, готовых уступить его желаниям. Удовлетворение же своим духовным запросам он находил у одноклеточных организмов. Он всегда отличался прямолинейностью, и когда я услышал от него, что он женится на Марджери Хобсон, еще молодой женщине, я без стеснения спросил его, почему. Он ухмыльнулся.
— По трем причинам. Во-первых, без этого она не ляжет со мной в постель. Во-вторых, с ней я хохочу, как гиена. И в-третьих, она совершенно одна в мире, без единого родственника, и кто-то же должен о ней заботиться.
— Первая причина — втирание очков. Вторая — пустой звук. А вот третья — подлинная, и это значит, что ты у нее на крючке.
Его глаза за большими стеклами очков мягко заблестели.
— Не удивлюсь, если ты абсолютно прав.
— Она не только держит тебя на крючке, но ты в восторге от этого.
— Давай завтра встретимся все вместе за ленчем, и ты сам поглядишь на нее. Она и вправду хороша.
Чарли был членом клуба, куда принимали и мужчин, и женщин, в те годы я и сам его часто посещал, и мы договорились позавтракать там. Марджери я нашел очень привлекательной. Тогда ей еще не исполнилось тридцати, и была она истинной леди. Этот факт я отметил про себя с удовольствием, но и с некоторым удивлением, так как от моего внимания не ускользнуло, что Чарли, как правило, влекло к женщинам, чья благовоспитанность оставляла желать лучшего. Она была не красива, но миловидна — прекрасные темные волосы, прекрасные глаза, хороший цвет лица, дышащего здоровьем. В ней чувствовалась мягкая искренность, и выглядела она подкупающе безыскусственной и прямодушной. Она производила впечатление честности, простоты и надежности. Я сразу проникся к ней горячей симпатией. Разговаривать с ней оказалось очень легко — сама она не говорила ничего слишком уж блестящего, но понимала, о чем говорят другие. Шутки она схватывала налету и не была неловко-застенчивой. Она производила впечатление практичности и деловитости. И еще в ней была тихая безмятежность, указывавшая на хороший характер и превосходное пищеварение.
