«…Я хочу спасти землю Фландрскую. Я спрашивал творца неба и земли, но он мне ничего не ответил».
И Катлина говорит Уленшпигелю:
«Творец не станет тебя слушать. Тебе надобно было сперва обратиться к духам стихий…»
Мир Стихий — вот где настоящие боги. С ними одними общаются герои де Костера. И единственная вера этой поэмы — это вера в природу, но зато она бурлива, как поток. Она струится через всю поэму. Ее великие шлюзы открывают дорогу водопадам в необычайном видении, которым заканчивается первая книга. Уленшпигель и Неле, прижавшись друг к другу, нагие, спящие, брошенные в пространство, присутствуют «на шабаше весенних духов, на пасхе соков земли». Они попадают на чудовищный пир вселенной; они вместе со всеми опьяняются соками весны. И вихревой хоровод, где миллионы насекомых смешиваются с миллионами светил, духи — с деревьями, а ветры — с тучами, уносит их, задыхающихся, пьяных, полумертвых, к подножию Владыки Весны и его белокурой самки. Они вызывают властителей Жизни, Силы, Рождения. Они отвергают бога:
«Я просил бога о том, чтобы он умертвил гонителей, но он меня не услышал. Устав стенать… я и моя трепещущая подруга ныне повергаем к стопам ваших божественных величеств просьбу — спасти наш истерзанный край».
И владыки естественных Сил отвечают на эти мольбы загадочным пророчеством, ключ к которому будет дан в конце поэмы.
Все это широкое изображение в духе пламенного и тяжеловесного Натурализма напоминает аллегорические картины мастеров Антверпенской школы, чисто фламандского стиля: розовые тела и белокурые волосы, столпотворение сплетенных крупных тел в бурно изливающихся соках Весны, и подобно тому как из укушенного младенцем Геркулесом соска Юноны брызнул Млечный Путь, — поток семени затопляет небо и землю.
Природа — олицетворение всемогущего на земле, она — бог Уленшпигеля. В первой же главе отец берет на руки своего маленького сына, только что вышедшего из утробы матери, и, открыв окно, говорит ему:
«Мой в сорочке родившийся сын! Вот его светлость солнце приветствует Фландрскую землю… Если тебя вдруг одолеют сомнения и ты не будешь знать, как поступить, спроси у него совета. Оно ясное и горячее. Будь же настолько чист сердцем, насколько ясно солнце, и настолько добр, насколько оно горячо».
Это первый урок. И он не забудется. Доброта Уленшпигеля, как и доброта Природы, может быть подвергнута сомнению, но сам он вдохновляется именно Природой. Это она изливается вместе с теплым семенем и богатой кровью в сценах ярмарок, пирушек, драк и борделей, которыми книга кишит и цветет. Столь изобилующая всем этим, столь брызжущая, что она выглядит даже целомудренной. Из этих фламандских полотен наибольшей самобытностью отмечена сцена в борделе Куртре, где Ламме, Уленшпигель и семеро мясников, разбивая в такт пенью стаканы, оседлав скамьи и вытащив ножи, кружатся по комнате и распевают без конца грозный напев «’Т is van te beven de klinkaert» («Пора звенеть бокалами»), и этот напев неумолимо растет, строгий, воинственный, однообразный, пробуждая мало-помалу ярость в сердцах вплоть до финального взрыва.
В этом чувствуется искусство драматического нарастания, которое завладевает сознанием и слухом, как монументальная и дикая симфония.
Но страна оргий — в то же время страна любовной идиллии. Плотская любовь, которая в других странах Севера почти всегда груба и непристойна, в стране ярмарочных празднеств умеет сохранить свою глубокую чистоту. В этом прекрасном фруктовом саду, в этой Фландрии, тело — всегда цветок или плод. Его вкушаешь или его вдыхаешь. Полотна Рубенса — вот поэтическая и пышная кладовая Фландрии. Ляжки и бедра «Дочерей Левкиппа» родственны пионам и пушистым персикам. Здоровая чувственность смеется, изнемогая, — счастливая, как распускающаяся роза.
Нет ничего чище любви Неле и Уленшпигеля. Никогда еще поэт не был столь целомудренно сдержан, как в этом жемчужном ожерелье, которое начинается с пробуждения чувств ребенка, жгучих и робких, — с молчаливых прогулок по весенним дорогам двух маленьких влюбленных, опьяненных томлением и боязливых от счастья, — и далее на всем протяжении книги нанизываются восхитительные Liedchen, песенки, как, например, песнь любовного ожидания в снежном апреле, и после долгих, доблестно перенесенных испытаний наступает строгая и ясная брачная ночь, целомудренный рассказ о которой приводит мне на память любовные строки юного Рафаэля:
«Как Павел, спустившись с неба, не смог открыть тайны бога, — сердце мое покрыло все мои мысли влюбленным покровом. Вот почему обо всем, что я вижу, обо всем, что я делаю, — я молчу, потому что в сердце моем я прячу радость…»
Кто бы мог ждать от фламандского жеребца подобной чистоты и тонкости чувств?
Душа Неле в этой книге — священный лес, пронизываемый ветрами, как и равнины ее края. Дикие страсти не смеют переступить опушки. Но сам лес полон песен и задумчивости. Все, что есть лучшего в искусстве и в чувствах де Костера, — здесь.
Здесь — и в природе, которая его окружает, в прелестных пейзажах, которые могли бы быть подписаны лучшими искусниками Фламандской школы XVI и XVII веков. То они — как открытое окно, составляющее фон интерьера, — ореол света вокруг живых фигур и цветущих ветвей, трепещущих на ветру, — одеяние времен года, одеяние драмы. То они живут сами по себе, — дуновение какого-нибудь дня, какого-нибудь незабываемого часа, они душа земли. Прекрасных примеров не счесть. Таков «полдень — король лета» в Дамме. Вот этот чудеснейший отрывок:
«Стояла жара. Ни единого дуновения ветерка не долетало с тихого моря».
Именно здесь можно наслаждаться подлинной поэзией книги, а не в самих стихах, в большинстве случаев устаревших и старомодных, в стиле комических опер времен Луи-Филиппа. Прямо диву даешься, почему в великолепной сцене в борделе Куртре, среди мускулистой прозы, Жиллина вдруг берет скрипку и поет свой безвкусный и жестокий романс, который мог бы положить на музыку Обер или Адольф Адам. Стоит Шарлю де Костеру перейти к стихам, как он перестает быть поэтом. Зато в его прозе, такой естественной, цветут, как на лугу весной, травы поэзии.
Его рассказ строится в маленьких, размеренных строфах с повторением какой-нибудь фразы в рефрене. Иной раз эти повторения мощными созвучиями подчеркивают стремительный ритм ораторских периодов. Я уже говорил, какое сильное впечатление оставляют некоторые темы, которые переходят из главы в главу как лейтмотивы. В нескончаемом течении этой длинной поэмы, где, кажется, теряешь повествовательную нить, где композиция — зачастую вялая и повсюду нестройная (особенно к концу), они, эти музыкальные мотивы, эти страстные ритмы, создают целостность.
Такова эта народная эпопея, единственная в наше время. Мне она видится равниной, на которой загораются огни Ивановой ночи. Вокруг бешено кружится ярмарочная толпа. Звонят колокола, большие и малые. Гремит барабан. Уленшпигель и Неле прыгают через пылающие костры. Два самых высоких костра — «Любовь и Месть».
Но ветер, который раздувает огонь, ветер, своими порывами несущий к небесам пламя и души, подобно золотым языкам, в дожде искр, этот ветер — Свобода. Он — высшая страсть, он по ту сторону добра и по ту сторону зла, как закон Фландрии.
Уленшпигелю, ребенку, Клаас преподал свой второй урок (после урока Солнца, урок Птички), сказав: «Сын мой, никогда не лишай свободы ни человека, ни животное — свобода есть величайшее из всех земных благ…»
Вся жизнь Уленшпигеля — героический девиз его одиннадцатой Заповеди, — нет, первой, первой для него, первой для нас:
Жить — вот девиз мой боевой.
Под солнцем жить — всего дороже!
И потому, что тот морской ветер, который надувал паруса кораблей Гёзов, омывает всю эту легенду, потому что он оставил вкус соли на губах Шарля де Костера, — национальный певец Фландрии — также и наш певец, он наш эпический поэт Свободы.
. . . . . .
Уленшпигель вдохновлял лучших бельгийских художников: Ропса, де Гру, Менье, и более десятка графиков, иллюстрировавших первое издание Шарля де Костера. Затем де Брюикер украсил оригинальными гравюрами на дереве переиздание 1922 года. Но вот кто сейчас ближе всех к герою де Костера: Мазерель из Гента, сосед Уленшпигеля из Дамме, его родной брат, — своим неукротимым свободолюбием, бурными порывами богатырской натуры, ненасытной жадностью к жизни, властным гением он отмечает природу печатью своего искусства, трагического и саркастического одновременно. И у него мы также находим соединенными два противоположных элемента, которые составляют облик «Легенды об Уленшпигеле»: безудержную буффонаду и тех мрачных демонов, имя которым — беспощадное насилие и черная печаль. Вся яркость света и вся густота тени.
Вглядываясь в его гравюры, я услышал Уленшпигеля. Он пел вместе с Неле свою одиннадцатую песню.
