— Имение у них пре-лест-ное!.. Дом полная чаша… зять прелестный… Дочь счастлива, да и как же не быть счастливой! Одним словом — все прелестно… прелестно!!. — У нее есть и сыновья. Один в гусарах… Другой… Но про другого она ничего не сказала…
Однако, передавая все эти подробности с провинциальной откровенностью, возбуждавшей по временам усмешку на лице моего соседа, старушка ни разу не проговорилась о цели её пребывания в Петербурге. Она вспоминала, как жила в Петербурге тридцать лет тому назад, как ездила на балы, какие великолепные дома на английской набережной и пр., как хорошо в церкви Казанского собора, но что она делала три недели в Петербурге и зачем именно приехала — о том молчок. Однако, из перечисления разных и, конечно, все «прелестных» лиц, занимающих всем известные должности в Петербурге, ясно было, что она приезжала в Петербург не для развлечений, да и разговор с племянницей, провожавшей ее, подтверждал это предположение…
Сухощавый «землевладелец» с видимым уважением к знакомствам соседки слушал болтовню этой словоохотливой старушки. Он приезжал в Петербург отдать сына в заведение. Он очень боится за сына в Петербурге… У него один сын.
— Нынче, сами изволите знать… какие выходят мерзавцы! — говорил её собеседник и при этом посмеивается сухим язвительным смехом…
Но, к крайнему моему удивлению, с лица старушки вдруг исчезает оживление. Она как то беззащитно смотрит на собеседника и, подавляя вздох, говорит:
— Да… да… конечно…
— Их бы, сударыня, по моему мнению, всех без разбора туда!.. — продолжает он, очевидно, не замечая волнения на лице старушки, и при этом показывает рукой на деревья, после чего — на свое, покрытое морщинами тонкое горло…
По лицу старушки, пробегает болезненная судорога… Она вздрагивает, и от её багровых щек отливает кровь… Она отворачивается к окну, желая скрыть волнение, и тихо что то шепчет в ответ.
— Так вот, на основании всех этих соображений, сударыня, я и решил не отдавать сына в университет… И так как мой прадед, дед и я сам служили во флоте, то и я хочу сделать сына моряком… По крайней мере, Господь Бог даст, не испортят мне моего сына. Он у меня один… один! — не без чувства прибавил сухощавый господин. — Ну, и флотская служба благородная; правда, карьеры скоро сделать нельзя, но во всяком случае отдал я его пока в приготовительный пансион… Дорого берут только… Пятьсот рублей, но зато обещали приготовить основательно… Пятьсот рублей… экие деньги дерут! А вы, сударыня, тоже изволили в Петербург по делам ездить, второго сыночка определять?..
О, злодей, он не подозревал, что каждое слово его отражалось на лице старушки болезненно-робким, каким то виноватым выражением её выцветших глаз, блестевших слезой… Старое лицо её как то ребячески съежилось, как у детей перед плачем…
Куда девалось её оживление, когда она говорила обо всех «прелестных» знакомых и вспоминала балы и Смольный монастырь?.. Она, наконец, собралась с духом и сказала:
— Да, по делам… хлопотать об…
На её губах висело, очевидно, имя, по, взглянув на собеседника, она остановилась на мгновение и прибавила:
— Об имении… У меня процесс!..
С этими словами она торопливо вынула из кармана флакон с солями, понюхала, жалуясь на духоту в вагоне и головную боль, и, отвернувшись, приникла к углу и закрыла глаза. Мне было видно, как крупные слезы одна за другой медленно капали на подушку.
Сухощавый землевладелец клевал носом; сосед мой вышел на Ушанах, и диванчик остался в моем распоряжении, так что я мог протянуть занывшие ноги… Сзади меня, за спинкой дивана, где сидело купеческое семейство, время от времени возобновлялся диалог, в пол-голоса, но временами голоса возвышались.
— Есть чего жалеть… Нечего сказать!.. Демидов сад, Аркадия, Ливадия… Очень хорошие места для женатого человека! — говорил женский крикливый голос.
— Но не все же Аркадия… Исаакиевский собор, Казанский, Монетный двор. Вообще жизнь. А Самсон… Петергоф!? Парки!?
— Да разве ты в Казанском то был?.. (Голос понижается). А еще обещал тогда… Нет уж для вас кажется… (Опять шопот). И где ты вчера… В котором часу вернулся?..
Веселый мужской смех. Гневное женское восклицание: «Хороши братцы! Вместо того, чтоб»…
— Твой муж с Филиппо ужинал, а после…
— Они все врут… ей-Богу, врут… Послушай, Надя…
Ни звука.
— Наденька!.. Надечка!..
Голос переходит все диапазоны нежного тенора di gracia. Но примадонна не подает никакой реплики.
— На-дя… Ведь это, наконец, глупо!..
— Еще бы… (гневный ропот). А жена одна в номере… одна… Мало ли что могло случиться… Давно утреня отошла… а он…
— Однако… ты готова поверить всякой ерунде…
— В Москве… (быстрый шопот, очевидно, прокурорского характера). Тоже ерунда?..
Опять смех. Снова: «хороши, хороши братцы… Вместо того, чтобы остановить»…
— Ты закусить, Надя, не хочешь ли?
— Оставьте, пожалуйста… Я не могу есть!.. — продолжает она обидчиво.
— На вокзалах, Надя, все дрянь и дорого… За какую-нибудь вонючую котлетку — рубль!
— Какая экономия! — иронией звучит женский голос… Сколько-то мы в этом Петербурге денег оставили!
— А у нас тут сыр — одна слеза, икра, белорыбица провесная, колбаса… пирожки, цыплята… Я для тебя велел цыплят то, Наденька… Икра превосходная… По рублю семи гривен брал… Салфет… А рыбка!.. — продолжает голос, дрожащий алчностью разыгравшегося аппетита.
— «Взгляните тут, взгляните там!..» — напевают другие голоса — и что-нибудь скушаете, Надежда Ивановна… Открывай-ка, Федя, корзинку… Теперь время закусить… Завтракали то когда…
— Не хочу…
— Ну, для меня… Надежда Ивановна!.. Крылышко!
— Разве цыпленка… что ли, — манерничает женский голос. — А уж вы будьте спокойны… Я маменьке ужо в Моршанске скажу…
Но в гневном голосе пробивается миролюбивая нотка. Ясно, супружеский мир не за горами. Он в корзинке с провизией.
Поезд останавливается на пять минут у какой-то станции. Разговор затихает. Слышатся чавканье, подсасывание, бульбулькание жидкости и изредка восклицания: «Надя… рыбки… Надя, икорки… Надя, колбаски… Надя, стаканчик красненького!»…
Наденька не протестует, из чего я заключаю, что она уже в полном мире с мужем.
Мои соседи vis-à-vis дремлют. И у другого окна — купец, «заплативший деньги», слегка посвистывает, покачивая головой из стороны в сторону и временами задевая плечо «форменной фуражки». Одним из таких стремительных колебаний он так неловко зацепил соседа, что тот проснулся и довольно грубо отодвинул купца…
— Мы тоже деньги заплатили!.. — бормочет купец спросонья.
Я закрываю глаза и пробую заснуть, но уснуть не могу. Одуряющая духота гонит дремоту. Невольно поворачиваешься с боку на бок и не находишь места. Чавканье по соседству прекратилось.
— И чуть было я его долгогривого в Питере-то тогда не сволок в участок! — громко смеясь, говорит один из пировавших, тот самый, который нежно говорил: «Надя»…
— Что на них смотреть то! — Студенты!
— А-ах — что я вам скажу. Разреши только нам, Царь-батюшка!.. Разреши только!..
Опять голос понизился… А сон бежал от глаз… Кажется, и старушка не особенно хорошо спала. При последних громких словах она широко раскрыла глаза, испуганная…
Длинный свисток… Поезд подходил к станции, где можно было пообедать, и я вышел из вагона.
III
Проглотив наскоро котлету и стакан чая, я вышел на платформу и совершенно неожиданно столкнулся лицом к лицу с господином, физиономия которого, в особенности его глаза, разбегающиеся, быстрые глаза, и стройная, гибкая, подвижная фигура, напомнили мне что-то знакомое, давно прошедшее. Я пристально взглянул на него. Красивое, хотя сильно помятое жизнью, лицо кудрявого брюнета с румяными щеками, чуть-чуть вздернутым носом, с тем вечно-беспокойным, хотя и самоуверенным, выражением, бывающим у завзятых лгунов и людей, боящихся неожиданных встреч с кредиторами, вызвало дальнейшее воспоминание об этом лице, только в более мягких и нежных чертах, и о том же, всегда беспокойном взгляде этих быстрых, серых, еще более блестящих, глаз. И он обвел меня беглым взглядом. Вдруг лицо его расплылось в беспредельно-веселую улыбку, окончательно напоминавшую мне времена юности и школьной скамейки.
