Иосиф Опатошу - В польских лесах

Понемногу он забылся, глядя на солнце; светило скользило к воде, отражалось в ней и обрамляло края неба золотом и медью. Один глаз Йосла закрылся, второй неподвижно смотрел, как кончается день, уходит, уносит свою склоненную голову, и у старика было лишь одно желание: чтобы его не тревожили, оставили в покое. И когда солнце исчезло, Йосл наконец вздохнул. Он слышал, как к дому подъехала карета, махнул рукою в том направлении, откуда несся шум, как бы упрашивая кого-то, чтобы его не беспокоили, и начал укладывать исписанные листы в ящик стола. Не зная, что дальше делать, он все перебрал в ящике, вынул пачку писем, перевязанную тесемкой, и развязал ее. Потом долго смотрел на стертые адреса, зная наизусть содержание каждого письма. Сложенные в несколько раз записочки с сургучными печатями были из Жулкева, заброшенного галицийского местечка, куда ездили маскилы из Польши и из Галиции к своему ребе — реб Нахману Крохмалу[43]. Он его видел: худой, молчаливый, спокойный реб Нахман умел легко решать самые трудные вопросы — двумя-тремя словами. Глаза живые, приветливые, покатый лоб… Рипсовый лапсердак он носил и летом, и зимой. Реб Нахман настаивал, чтобы Йосл перевел «Фауста». И всегда, говоря с ним, вспоминал Ибн-Эзру. Но тот был, вероятно, живее, подвижнее, говорил захлебываясь, отрывисто, щедро дарил свои блестящие идеи окружающим, постоянно торопился, не имея времени спокойно обдумать хоть что-нибудь, писал, странствуя с палочкой в руке, словно это было для него побочным делом.

Широкий лист бумаги, исписанный детским почерком, пришел из Падуи. Этого итальянского еврея он до сих пор не может понять. Тот снится ему в последнее время все чаще: они беседуют с ним иногда целые ночи. Когда-то, когда итальянец выступил против Нахманида и Ибн-Эзры, он, Йосл, стал его смертельным врагом, перестал посылать ему ежегодно пять тысяч злотых на покупку старых еврейских манускриптов и совершенно порвал с ним. Теперь он сожалеет о разрыве, чувствуя, что отчасти итальянец прав, и собирается послать ему первую часть «Фауста». «Потусторонняя жизнь» Нахманида[44] слишком аристократична, она — для избранных, для людей незаурядного ума. И чего он добивался своими тринадцатью основами? Его третий принцип слишком абстрактен, это не по-еврейски. Народу чужд бог, который одновременно существует и не существует. Народ не хочет ему молиться и создает себе другого. Это понимали даже метафизики и подменили бога Логосом, сыном божьим, цадиком, всевозможными хитрецами, при помощи которых можно было бы прийти в соприкосновение с божеством! А «Потусторонняя жизнь» Луцато[45], которая предназначена для всех, даже для грешников… Разве в ней таится подлинная истина? Кто знает? Однако думать, таиться гораздо приятнее, разумнее. Луцато прав, что не питает доверия ко всем видам диалектики, не придает значения геометрическим доказательствам Спинозы… Ну, в самом деле, какую ценность имеет истина, которой обладает человек? Если б он, Йосл, был не так стар и имел больше смелости, у него бы тоже была своя истина. Но нельзя же считаться только с разумом. По-еврейски доброе дело главнее доброго слова. И если Павел исказил истину и учил римлян, что главное — вера, а не деяния, он полностью порвал при этом не только с евреями, но и с христианами и при самом зарождении христианства осудил его на гибель.

Последняя мысль так воодушевила старика, что он встал и стал медленно ходить по комнате, и чем глубже вдумывался в эту мысль, тем больше она ему нравилась. Тоска на миг покинула его, он почувствовал себя моложе. Ему показалось, что он открыл нечто новое, и решил, что напишет об этом Шмуэлю-Давиду Луцато. Не подобает так долго пребывать в ссоре.

Он скоро устал и сел. Перед ним лежало письмо от Гейгера — того, который протестовал против обрезания и так обкарнал иудейство, что уже недалеко до того, чтобы оно совершенно исчезло с лица земли. Чего он хочет, этот солидный немец во фраке? Все старания прилагает, чтобы евреи просвещались, учились уму-разуму у христиан, одновременно утверждая, что к нам невозможно близко подойти. При этом он думает, что мы, грязные, — носители идеи исправления мира и намерены воплотить ее в жизнь. Удивительно! На погибающие народы вдруг возлагается великая миссия, и они становятся освободителями… Поляки ведь тоже утверждают, что польский народ распят за грехи других народов, что он даст Мессию, социального Мессию. У них свой Гейгер, какой-то Товианский. Он весьма далек от нашего рационалиста Гейгера. Поляк — настоящий ребе, лечит больных, как Баал-Шем, посредством чудес, жаждет, видимо, заполучить миллионы Ротшильда, думает, надо показать, что его царство от мира сего. Смешно! И чего хотят от Товианского поляки? Они насели на него, да и жена тоже, чтобы он был казначеем, хранил у себя собранные деньги. Дал бы им пару тысяч, чтобы они его освободили от этого. Евреи, конечно, не должны в такое вмешиваться. Старик Яшинский, вельможа, в глубине души считающий старого Йосла своим арендатором, хоть и берет у него деньги взаймы и беседует с ним о Гегеле, ни гроша не хотел дать. Сказал, что это бессмысленно, ибо все существующее разумно. Какая тупость! Значит, восстание, которое произошло в тридцатые годы, тоже было разумно, раз произошло? Значит, разумно и то, что оно провалилось? И на такой правде строят и разрушают миры! Недавно молодой человек сказал ему, что, если Рим действительно освободился от Австрии и Папа лишен престола, значит, пришло время восстановления Иерусалима. И сказал это не каббалист, а умный юноша, который много знает, разбирается в священных книгах, окончил Гейдельбергский университет… Впрочем, кто их разберет? Молодое поколение зашло слишком далеко. А может, он уже так состарился сам, что ничего не понимает из того, что делается вокруг? Кстати, что ему сию минуту пришло в голову? Ай-ай, выпало из памяти… Старик начал тереть себе лоб. Нужно было написать Луцато! Действительно, на старости лет он уже многого не помнит… Тоже ведь был молод когда-то, ездил во Львов и со Шлоймой пробирался к Крохмалу. Все как сон! И Нахман на том свете. Правда, Шлойма — раввин в Праге. Шлойма неглуп, он, вероятно, сожалеет, что так поздно додумался до того, что не стоит ссориться со всем миром, если можно жить сытно и покойно. Он всегда боялся за собственную шкуру, действовал только наверняка, не имел мужества. Иначе разве мог бы человек двадцать лет подряд есть телячью колбасу во Львове, правда жирную колбасу, и работать на мясников?! Теперь, когда он надел на себя маску раввина, он порвал со старыми товарищами. Раввинство его погубило. Все-таки хотелось бы еще с ним побеседовать; они, кажется, одних лет… Да, одних лет… Оба в одно время начали ходить к Крохмалу, а летом прятались в поле — читали Вольтера… Сон, сон!.. Жизнь течет… Кто знает? Возможно, через много лет Мордхе будет сидеть так же, как он, и думать о том же… Вечный сон! У него неплохие способности, у Мордхе. Давно ли он приехал? Три месяца. За это время он прилично научился читать по-немецки, и в текстах Нахманида тоже хорошо разбирается. Но для чего Авром послал сюда своего единственного сына? Одно из двух: если он хотел послать его к ребе, зачем же велел ему жить у Йосла? Он из этого рая не выйдет нетронутым. Да! Старик поднялся, подошел к черному резному книжному шкафу, вынул книжку «Любители Сиона», недавно вышедшую в свет, положил ее на свой стол: пусть мальчик читает. Йосл снова сел в кресло и так и остался сидеть с закрытыми глазами в темной комнате. От черных книжных шкафов, стоявших вдоль стены, от точеных стульев отделились тени, вытянулись по полу, по стенам, как старые знакомые. Сгорбившийся Йосл почувствовал такую усталость, что его потянуло в постель; так тянет к земле спелый плод, созревший на дереве.

— А, Йосл, как поживаешь?

— Нахман?

— Не узнаешь меня?

— Ты ведь, кажется, умер?

— Ты забыл слова Нахманида о бессмертии: «Ибо человек не обретает сохранения души, если не достигнет мудрости в сверхъестественном».

— Так это правда, что говорит Нахманид?

— Правда, правда!

— Значит, Шмуэль-Давид Луцато…

— А как, кстати, поживает этот итальянец?

— Он жив.

— Нахманид желает с ним познакомиться. Каждый день, когда называют имена вновь прибывших, он прислушивается — не упомянуто ли среди них имя Шмуэля-Давида.

— Его хорошо встретят. Представляю себе: Нахманид — с одной стороны, Ибн-Эзра — с другой, Спиноза — сзади… Затем более мелкие! Они его разорвут на части, ха-ха-ха!

— Кто это? — вздрогнул Йосл, увидев Фелицию, и стал протирать глаза. — Вздремнул…

— Почему ты сидишь впотьмах?

— Впотьмах?.. — Он схватил звонок со стола и начал звонить. — Да, я сижу впотьмах.

Вошел слуга и поклонился.

— Игнац, дай свет!

Слуга зажег лампу и хотел зажечь свечи в канделябре.