Сидели, пили; всяк в себе таил прошедшее, и каждому судьбою на свой особый час будильник был поставлен. Кисть взметнулась; муж с женою переглянулись...
Тем временем Пнин спросил Джоану Клементс и Маргариту Тэер, не хотят ли они взглянуть, как он устроил верхние комнаты. Эта мысль привела их в восторг. Он повел их. Его, так называемый, kabinet выглядел очень уютно теперь, когда его исцарапанный пол был аккуратно покрыт более или менее пакистанским ковром, который он когда-то приобрел для своего служебного кабинета, а недавно молча и решительно выдернул из-под ног огорошенного Фальтернфельса. Клетчатый плэд, под которым Пнин пересек океан, покинув Европу в 1940 году, и кое-какие местного происхождения подушки задрапировали неустранимую кровать. Розовые полки, на которых он нашел несколько поколений детских книг — от «Тома Чистильщика Сапог, или Дороги к Успеху» Горация Алджера (1889), через «Рольфа в Лесах» Эрнеста Томсона Ситона (1911), до «Комптоновской Иллюстрированной Энциклопедии» издания 1928 года, в десяти томах, с расплывчатыми маленькими фотографиями,— теперь были нагружены тремястами шестьюдесятью пятью томами из библиотеки Уэйндельского колледжа.
— Как подумаешь, что я их все проштемпелевала,— вздохнула госпожа Тэер, закатывая глаза с притворным ужасом.
— Некоторые зарегистрировала госпожа Миллер,— сказал Пнин, убежденный сторонник исторической правды.
В спальне посетительниц более всего поразила большая складная ширма, защищавшая двуспальную кровать с четырьмя колонками по углам от пронырливых сквозняков, а также вид из ряда маленьких окошек: темная стена скалы, круто поднимавшаяся футах в пятидесяти, с полоской бледного звездного неба над черной растительностью на ее вершине. На задней лужайке Лоренс прошагал в тень, пересекая отражение окна.
— Наконец-то вы в самом деле удобно устроились,— сказала Джоана.
— И знаете, что я вам сейчас скажу,— отвечал Пнин конфиденциальным тоном с ноткой торжества, зазвеневшей в его голосе.— Завтра утром, под покровом тайны, я увижусь с господином, который хочет помочь мне купить этот дом!
Они снова сошли вниз. Рой вручил жене сумку Бетти. Герман нашел свою палку. Маргаритину сумку разыскивали. Снова появился Лоренс.
— До свиданья, до свиданья профессор Войницкий! — пропел Пнин, и его щеки были румяными и круглыми под фонарем крыльца.
(Бетти и Маргарита Тэер еще любовались в прихожей тростью польщенного д-ра Гагена, недавно присланной ему из Германии,— узловатой дубиной с набалдашником в виде ослиной головы. Голова эта могла шевелить одним ухом. Трость раньше принадлежала баварскому деду д-ра Гагена, сельскому священнику. Механизм другого уха сломался в 1914 году, согласно оставленной пастором записке. Гаген брал ее, по его словам, для защиты от немецкой овчарки в Муравчатом переулке. Собаки в Америке не привыкли к пешеходам. Он же всегда предпочитает пешие прогулки автомобилю. Ухо починить нельзя. По крайней мере, в Уэйнделе.)
— Хотел бы я знать, почему он меня так назвал,— сказал Д. В. Томас, профессор антропологии, Лоренсу и Джоане Клементс, пока они шли сквозь синюю тьму к четырем машинам, запаркованным под ильмами на другой стороне дороги.
— Наш друг,— отвечал Клементс,— пользуется собственной номенклатурой. Его словесные причуды придают жизни новый трепет. Ошибки его произношения мифотворны. Его обмолвки достойны оракула. Мою жену он называет Джон.
— Все же это как-то странно,— сказал Томас,
— Вероятно он принял вас за кого-то другого,— сказал Клементс.— И, как знать, может быть, вы и в самом деле кто-то другой.
Прежде чем они пересекли улицу, их догнал д-р Гаген. Профессор Томас, все еще недоумевая, простился.
— Ну вот,— сказал Гаген.
Стояла ясная осенняя ночь, снизу бархатная, наверху стальная.
Джоана спросила:
— Вы в самом деле не хотите, чтобы мы вас подвезли?
— Тут десять минут ходьбы. А в такую великолепную ночь пройтись пешком просто необходимо.
Втроем они постояли с минуту, глядя на звезды.
— И все это миры,— сказал Гаген.
— Или,— сказал Клементс, зевая,— страшный ералаш. Я подозреваю, что на самом деле это флуоресцирующий труп, а мы сидим внутри него.
С освещенного крыльца донесся сочный смех Пнина, кончившего подробно рассказывать Тэерам и Бетти Блисс о том, как он сам однажды возвратил чужой ридикюль.
— Идем, мой флуоресцирующий труп, пора ехать,— сказала Джоана.— Очень рады были повидать вас, Герман. Передайте привет Ирмгарде. Какая чудесная вечеринка! Никогда я не видела Тимофея таким счастливым.
— Да, благодарю,— рассеянно откликнулся Гаген.
— Надо было видеть его лицо,— сказала Джоана,— когда он сказал нам, что завтра собирается говорить с агентом о покупке этого волшебного дома.
— Вот как? Вы уверены — он так и сказался — резко спросил Гаген.
— Именно,— сказала Джоана.— И уж, конечно, никто так не нуждается в собственном доме, как Тимофей.
— Ну, покойной ночи,— сказал Гаген.— Рад, что вы пришли. Покойной ночи.
Он подождал, пока они дойдут до машины, поколебался и зашагал назад к освещенному крыльцу, где стоя, как на сцене, Пнин во второй или третий раз принимался пожимать руки Тэерам и Бетти.
(«Никогда бы,— сказала Джоана, пятя машину и вращая руль,— никогда бы я не разрешила своей дочери поехать за границу с этой старой лесбиянкой».— «Тише,— сказал Лоренс,— может быть, он и пьян, но он еще достаточно близко, чтобы тебя услышать».)
— Я вам не прощу,— говорила Бетти своему хозяину, который был чуть-чуть навеселе,— что вы не дали мне вымыть посуду.
— Я помогу ему,— сказал Гаген, всходя по ступеням крыльца и стукая по ним палкой.— Вы, детки, ступайте теперь.
Еще один, последний круг рукопожатий, и Тэеры с Бетти ушли.
— Прежде всего,— сказал Гаген, когда они с Пниным вернулись в гостиную,— я бы, пожалуй, выпил с вами еще стаканчик вина.
— Чудно, чудно! — вскричал Пнин.— Мы допьем мой крюшон.
Они удобно уселись, и д-р Гаген сказал:
— Вы великолепный хозяин, Тимофей. Это приятнейшая минута. Мой дедушка говаривал, что стакан хорошего вина всегда следует растягивать и смаковать, как если бы он был последним перед казнью. Хотел бы я знать, что вы положили в этот пунш. Я хотел бы также знать, правда ли, как утверждает наша милейшая Джоана, что вы собираетесь приобрести этот дом?
— Не собираюсь, а просто высматриваю потихоньку возможность,— ответил Пнин с журчащим смешком.
— Не уверен, что это было бы разумно,— продолжал Гаген, обхватив ладонями стакан.
— Конечно, я надеюсь, что получу наконец штатное место,— сказал Пнин не без лукавинки.— Я теперь ассистент профессора уже девять лет. Годы бегут. Скоро я буду заслуженный ассистент в отставке. Гаген, почему вы молчите?
— Вы ставите меня в крайне затруднительное положение, Тимофей. Я надеялся, что вы этого вопроса не поднимете.
— Я не поднимаю вопроса. Я просто говорю, что я рассчитываю, что — о, не в будущем году, но например, к сотой годовщине Освобождения Рабов — Уэйндель сделает меня адъюнктом.
— Да, но, видите ли, мой дорогой друг, я должен открыть вам печальный секрет. Это покамест неофициально, и вы должны обещать мне никому не говорить об этом.
— Клянусь,— сказал Пнин, подымая руку.
— Вы не можете не знать,— продолжил Гаген,— с какой любовью и заботой я создавал наше великолепное Отделение. Я также уже не молод. Вы говорите, Тимофей, что вы здесь уже девять лет. А я отдавал этому университету все, что было в моих силах, в продолжение двадцати девяти лет! Все, что было в моих скромных силах. Как написал мне на днях мой друг д-р Крафт — вы, Герман Гаген, один сделали в Америке для Германии больше, чем все наши миссии в Германии сделали для Америки. А что получается теперь? Я пригрел на своей груди этого Фальтернфельса, эту змею, а теперь он пролез на главные роли. Я не буду пересказывать вам все подробности этой интриги!
— Да,— сказал Пнин со вздохом,— интрига ужасная вещь, ужасная. Но, с другой стороны, честный труд всегда докажет свою ценность. В будущем году мы с вами будем читать превосходные новые курсы, которые я давно задумал. О Тирании. О Сапоге. О Николае Первом. Обо всех предшественниках современных злодейств. Гаген, когда мы говорим о несправедливости, мы забываем об избиении армян, о пытках, изобретенных в Тибете, околонистах в Африке... История человека — это история боли!
Гаген нагнулся к своему другу и похлопал его по костлявому колену.
— Вы великолепный романтик, Тимофей, и в более счастливых обстоятельствах... Однако могу сообщить вам, что в весеннем семестре мы, действительно, устроим нечто необычное. Мы намерены поставить Драматическую Программу,— сцены из произведений от Коцебу до Гауптмана. Я рассматриваю это как своего рода апофеоз... Но не будем забегать вперед. Я также романтик, Тимофей, и потому не могу работать с такими людьми, как Бодо, как этого хотят от меня наши попечители. Крафт в Сиборде уходит в отставку, и мне предложено со следующей осени занять его место.
