8
Вскоре гости с полными тарелками снова переместились в гостиную. Явился пунш.
— Боже, Тимофей, да где вы достали эту просто божественную чашу! — воскликнула Джоана.
— Мне подарил ее Виктор. — Но где он достал ее?
— В антикварном магазине в Крантоне, я думаю.
— Да ведь она, должно быть, стоила целое состояние.
— Один доллар? Десять долларов? Меньше, быть может?
— Десять долларов — вздор какой! Две сотни, я бы сказала. Да вы только взгляните на нее! Взгляните на этот вьющийся узор. Знаете что, вам надо показать ее Коккерелям. Они знают толк в старинном стекле. У них есть Дунморский кувшин, который выглядит бедным родственником этой чаши.
Маргарита Тэер в свою очередь полюбовалась чашей и сказала, что в детстве ей казалось, что стеклянные башмачки Золушки именно этого зеленовато-синего оттенка, на что профессор Пнин заметил, что, primo, он хотел бы, чтобы каждый сказал, так же ли хорошо содержимое, как и контейнер, и, что, secundo, башмачки Сандрильоны сделаны не из стекла, а из меха русской белки — по-французски vair. Это, сказал он, типичный пример выживания более жизнеспособного из слов, ибо verre[38] лучше запоминается, чем vair, которое, по его мнению, происходит не от varius, разнообразный, а от веверицы,славянского слова, означающего красивый, бледный, как у белки зимой, мех с голубоватым, или лучше сказать, сизым, колумбиновым оттенком — от латинского columba, голубь, как кое-кому здесь должно быть хорошо известно — так что видите, госпожа Файр, вы были, в общем, правы.
— Содержимое превосходно,— сказал Лоренс Клементс. — Этот напиток просто упоителен,— сказала Маргарита Тэер. («Я всегда думал, что «колумбина» — это какой-то цветок»,— сказал Томас Бетти, и та не задумываясь согласилась.)
Затем был пересмотрен возраст нескольких детей присутствовавших. Виктору скоро будет пятнадцать. Эйлин, внучке старшей сестры г-жи Тэер, было пять. Изабелле было двадцать три, и ей страшно нравилась ее секретарская должность в Нью-Йорке. Дочери д-ра Гагена было двадцать четыре года, и она должна была вот-вот вернуться из Европы, где великолепно провела лето, разъезжая по Баварии и Швейцарии с очень милой старой дамой, Дорианной Карен, знаменитой фильмовой звездой двадцатых годов.
Зазвонил телефон. Кому-то нужно было поговорить с г-жой Шеппард. С совершенно необычной для него в таких случаях обстоятельностью непредсказуемый Пнин не только отбарабанил ее новый адрес и номер телефона, но и присовокупил те же сведения о ее старшем сыне.
К десяти часам, благодаря пнинскому пуншу и виски Бетти, иные из гостей заговорили громче, чем это им казалось. Карминовый румянец залил одну сторону шеи г-жи Тэер под синей звездочкой ее левой серьги, и, сидя очень прямо, она угостила своего хозяина повествованием о распре между двумя ее коллегами по библиотеке. То была банальная служебная история, но трансформация ее голоса при переходе от мисс Пищалкиной к мистеру Басову, а также сознание того, что вечер удался, заставляли Пнина склонять голову и восторженно хохотать в ладошку. Рой Тэер слабо подмигивал самому себе, глядя в пунш вдоль своего серого пористого носа, и вежливо внимал Джоане Клементс, которая, когда бывала немного навеселе, как сегодня, имела прелестную привычку быстро-быстро моргать или даже вовсе прикрывать свои отороченные черными ресницами синие глаза и прерывать течение фразы (чтобы отделить придаточную или заново разогнаться) глубокими добавочными придыханиями: «Но не кажется ли вам — хо — что он — хо — практически во всех своих романах — хо — старается — хо — показать причудливое повторение некоторых положений?». Бетти сохраняла присутствие своего небольшого духа и умело следила за распределением закусок. В нише Клементс мрачно вращал неторопливый глобус, между тем как Гаген, тщательно избегая некоторых традиционных интонаций, к которым он прибег бы в более интимной компании, рассказывал ему и ухмыляющемуся Томасу свежий анекдот про г-жу Идельсон, поведанный г-жой Блорендж г-же Гаген. Пнин подошел к ним с тарелкой нуги.
— Это не вполне годится для ваших целомудренных ушей, Тимофей,— сказал Гаген Пнину, который всегда говорил, что не в состоянии понять пуанты «скабрезных анекдотов»,— тем не менее —
Клементс отошел и присоединился к дамам. Гаген начал заново рассказывать свою историю, а Томас — заново ухмыляться. Пнин с отвращением махнул рукой на рассказчика русским жестом «ах, бросьте, право», и сказал:
— Я слышал точно такой же анекдот тридцать пять лет назад в Одессе, и даже тогда не мог понять, что тут смешного.
В еще более поздней стадии вечера опять произошли некоторые перемещения. На тахте в углу скучавший Клементс листал альбом «Фламандских шедевров», подаренный Виктору его матерью и оставленный им у Пнина. Джоана сидела на низкой скамеечке у колена своего мужа с тарелкой винограда в подоле широкой юбки, прикидывая, когда можно будет уйти, не огорчив этим Тимофея. Остальные слушали Гагена, обсуждавшего современное образование.
— Вы будете смеяться,— сказал он, бросая острый взгляд на Клементса,— который покачал головой, отводя это обвинение, и затем передал альбом Джоане, показывая там что-то, что вызвало у него внезапный приступ веселья.
— Вы будете смеяться, но я утверждаю, что единственный способ выбраться из тупика — одну каплю, Тимофей, достаточно — это запереть студента в звуконепроницаемой келье и упразднить лекционный зал.
— Да, это то самое,— тихонько сказала Джоана мужу, возвращая ему альбом,
— Я рад, что вы согласны со мной, Джоана,— продолжал Гаген.— Тем не менее, меня называют enfant terrible[39] за то, что я проповедую этот взгляд, и, может быть, вы не так легко согласитесь со мной, когда дослушаете до конца. В распоряжении изолированного студента будут граммофонные пластинки по любым предметам —
— Да, но индивидуальность лектора,— сказала Маргарита Тэер,— она ведь тоже что-то значит.
— Ничего! — крикнул Гаген,— Вот в чем трагедия! Кому, например, нужен он,— он указал на сияющего Пнина,— кому нужна его индивидуальностью Никому! Они без колебаний откажутся от великолепной индивидуальности Тимофея. Миру нужна машина, а не Тимофей.
— Можно было бы показывать Тимофея по телевизору,— сказал Клементс.
— О, это было бы чудесно! — сказала Джоана, озаряя улыбкой своего хозяина, а Бетти энергично закивала.
Пнин низко поклонился им, разводя руками со значением «обезоружен».
— А что думаете вы о моем бунтарском проекте? — спросил Гаген у Томаса.
— Я могу вам сказать, что думает Том,— сказал Клементс, разглядывая все ту же репродукцию в раскрытой у него на коленях книге. Том думает, что лучший метод преподавания чего бы то ни было — это устраивать в классе обсуждения, то есть позволять двум десяткам юных оболтусов и паре нахальных неврастеников обсуждать в продолжение пятидесяти минут что-то, о чем ни они, ни преподаватель ничего не знают. Я вот уже три месяца,— продолжал он без всякого логического перехода,— ищу эту картину, и вот нашел. Издатель моей новой книги о Философии Жеста просил у меня мой портрет, а мы с Джоаной знали, что у какого-то старого мастера мы видели чрезвычайно на меня похожий, но не могли припомнить даже его эпоху. И вот он здесь, прошу. Единственно, что тут нужно подретушировать, это добавить спортивную рубашку и убрать руку этого воина.
— Я решительно протестую,— начал Томас.
Клементс передал раскрытую книгу Маргарите Тэер, и та прыснула.
— Я протестую, Лоренс,— сказал Том.— Непринужденная дискуссия в атмосфере широких обобщений — это более трезвый подход к проблеме образования, чем старомодная формальная лекция.
— Конечно, конечно, — сказал Клементс.
Джоана с трудом поднялась и прикрыла свой стакан узкой ладонью, когда Пнин предложил снова его наполнить. Г-жа Тэер посмотрела на свои часики и потом на мужа. Мягкий зевок растянул рот Лоренса. Бетти спросила Томаса, не знает ли он человека по фамилии Фогельман, специалиста по летучим мышам, который живет в Санта-Кларе, на Кубе. Гаген попросил стакан воды или пива. «Кого он мне напоминаете — вдруг подумал Пнин.— Эриха Винда? Почему? Внешне они совершенно не похожи».
Место действия финальной сцены — прихожая. Гаген не мог отыскать трость, с которой он пришел (она завалилась за сундук в чулане).
— А я, кажется, оставила свою сумочку там, где сидела,— сказала г-жа Тэер, легонько подталкивая своего задумчивого мужа в направлении гостиной.
Пнин и Клементс, разговорившиеся в последнюю минуту, стояли по обе стороны двери в гостиную, как две раскормленные кариатиды, и втянули животы, пропуская молчаливого Тэера. В середине комнаты стояли профессор Томас и мисс Блисс — он, заложив руки за спину и то и дело подымаясь на носки, она — с подносом в руками говорили о Кубе, где, как ей казалось, довольно долго жил двоюродный брат ее жениха. Тэер неуверенно переходил от кресла к креслу и обнаружил у себя в руках белую сумку, абсолютно не зная, где он ее подобрал, потому что голова его была занята еще смутным очертанием строк, которые ему предстояло записать позднее этой ночью:
