Густав Адольф: Наша семья прекрасно понимает, каким болезненным шагом является развод для служителя церкви в таком высоком сане, и мы бы искренне хотели подобающим образом возместить дорогому брату его тяжкую потерю. Я говорил предварительно с моей матерью, и мы готовы уплатить значительную сумму. Сумму, которую мой уважаемый брат волен, естественно, употребить на благотворительные дела, на благотворительное общество или на какие-либо иные цели; угодные моему уважаемому брату. Мы совершенно согласны с нашим дорогим братом по поводу необходимости соблюдать строжайшую тайну, и моя мать заявила, что согласна уехать с Эмили в Италию на срок не менее одного года.
Эдвард: Прежде всего разрешите мне сказать, что я по достоинству ценю то уважение и щедрость, которые семейство Экдаль готово проявить ко мне в этот тяжелый для меня момент. В то же время я вынужден, хотя это и причиняет мне боль, поставить все точки над «i». Дети убежали из своего дома. Они должны быть безусловно и без промедления возвращены своим законным родителям. Любая проволочка причинит всем нам, и в не меньшей степени их матери, невыразимые страдания. После возвращения детей я согласен выслушать возможные предложения со стороны семейства Экдаль. При этом во избежание дополнительных задержек и недоразумений хочу подчеркнуть, что вопрос о разводе обсуждению не подлежит.
Карл: Я чрезвычайно благодарен моему уважаемому брату за четкое и недвусмысленное изложение его позиции. В то же время я обязан сообщить моему уважаемому брату, что дети никогда не будут возвращены в резиденцию Епископа, чтобы и дальше подвергаться там насилию, которое они уже на себе испытали. Возможно, следует также добавить, что в этом вопросе семья Экдаль придерживается единого мнения. Таким образом, этот вопрос обсуждению не подлежит. Дети по рождению принадлежат нашей семье, и мы несем ответственность за их благополучие и развитие.
Эдвард: Меня очень огорчает, что семья Экдаль диктует условия. Особенно учитывая то обстоятельство, что, поскольку я являюсь отчимом детей, закон на моей стороне. Кроме того, у меня, как у служителя церкви, есть и нравственное преимущество.
Густав Адольф (смеётся): А у нас есть дети, дорогой брат.
Эдвард: Меня радует, что брат находит повод для веселья в столь болезненном вопросе. Тем не менее юридического и полицейского вмешательства, по-видимому, не избежать.
Густав Адольф: Сомневаюсь, дорогой Эдвард! Ты скорее наложишь в штаны от страха опозориться в глазах шамкающих вставными челюстями прихожанок. Очень может быть, что нравственность и юрисдикция на твоей стороне, старина. Но учти, я заключил союз с безнравственностью, и, даже если тебе удастся одержать победу в верховном суде, мы, поборники безнравственности, до этого успеем распустить такие невероятные слухи о твоей персоне, и о твоем поведении, и о твоем доме, и о твоей сестре, и о твоих служанках, и о твоем рассудке, и о твоей сексуальной распущенности, и о твоем парике, и о твоем лицемерии, и о твоей ипохондрии, и о твоей непорядочности, что на всю оставшуюся жизнь тебе придется удовольствоваться службой среди язычников и эскимосов. Все это я говорю вовсе не для того, чтобы тебя запугать, мой уважаемый брат, а для того, чтобы игра шла с открытыми картами. А теперь докажи нам, что мозги у тебя встали на место, если они, конечно, у тебя есть.
Эдвард: Брат демонстрирует высокий уровень клоунского искусства, и я бы с удовольствием посмеялся, если бы в болтовне моего брата не содержалось то, что я склонен назвать реальной, неприкрытой угрозой.
Густав Адольф: Я скажу тебе кое-что, мой высокопреподобный друг, кое-что, чего ты, возможно, не совсем понимаешь — я вижу тебя насквозь. Ты — фантастическая скотина.
Карл: Заткнись-ка, милый Густен, подумай о своем давлении. (Епископу.) Я приношу свои извинения, дорогой Эдвард. Даже если мы придерживаемся разных точек зрения по поводу конфликта, который в настоящее время представляется неразрешимым, мы обязаны вести себя как образованные люди. Я совершенно не одобряю мыслей и выражений, высказанных здесь моим братом, и прошу тебя учесть, что он говорит только от своего имени и ни в коей мере не выражает общего мнения нашей семьи.
Епископ молча кланяется профессору, потом снова откидывается на спинку кресла — длинные костлявые пальцы узкой руки барабанят по подлокотнику, взгляд голубых глаз прикован к какой-то точке за левым ухом Густава Адольфа. В уголках губ змеится улыбка.
Эдвард: Да, да. (Пауза.) Да.
Густав Адольф (с трудом): Пусть мой уважаемый брат меня извинит. Тысяча извинений. Я неотесанный мужлан, по крайней мере так утверждает моя жена. Забываю о внутренних качествах человека. Слишком много пью. Мне стыдно. Прошу простить.
Эдвард: Не будем больше об этом говорить. Я даже готов по достоинству оценить честное высказывание честного человека, хотя оно и несколько... резковато. (Улыбается.) Не желает ли мой брат выпить стаканчик хереса? Могу заверить, вино прекрасно.
Густав Адольф (присмирев): Благодарю. Спасибо большое. (Пьёт.) Я действительно сожалею. Я так люблю эту дурочку Эмили, эту глупую актрису. Мы все её любим, все семейство. И вот наш брат Оскар умер. А мы не сумели проявить о ней достаточной заботы. Нам есть за что упрекнуть себя. Мы чертовски ленивы, заняты только собой. Я сегодня утром так и сказал Альме: если бы мы не были так чертовски ленивы и заняты собой, никогда бы...
Он осекается и закусывает кончик уса. Карл сделал ему предупреждающий знак. Епископ сидит с отсутствующим видом, под высоким потолком сгущается тьма, солнечный пожар погас, заставленные книгами стены отступают в сумрак. Черный кот мурлычет.
Карл: Мне думается, что при имеющихся обстоятельствах мы не сможем прийти к соглашению. Будем считать нашу в основном доверительную и искреннюю беседу осторожным зондированием.
Эдвард: Боюсь, что не смогу разделить осторожного оптимизма моего уважаемого брата. Я считаю наши переговоры прерванными и полагаю необходимым уточнить свою точку зрения. Дети должны быть возвращены домой не позднее чем через двенадцать часов. В противном случае — хотя это и претит моей природе и моим принципам — я буду вынужден передать дело в полицию и прокуратуру.
Карл: В случае возвращения детей можно ли рассчитывать на неофициальное обсуждение вопроса относительно их общения, а также их матери, со своими кузинами и родственниками в будущем?
Эдвард: Я сторонник твердых правил и принципов, но это никак не противоречит моей искренней и страстной любви к свободе. Это краеугольный камень моей христианской веры.
Карл: Иными словами, я могу понимать высказывание моего уважаемого брата как косвенное обещание обсудить в будущем щепетильный вопрос, касающийся свободы передвижений Эмили и её детей?
Эдвард (с усталой улыбкой): Наши жизни разбиваются чаще всего из-за того, что порываются связи между людьми, имеющими все основания уважать и любить друг друга. Жестокая и непостижимая тайна.
Густав Адольф (гневно): Вы только подумайте, меня, взрослого, бородатого человека весом больше ста килограммов, с вполне развившимися мозгами, заставляют сидеть на этом дурацком неудобном стуле и слушать этого законченного лицемера! «Наши жизни разбиваются»! Поцелуй меня туда, где спина уже называется по-другому. Теперь ты заткнись, Карл. И не раскрывай рта, пока я не выложу этому духовному недоноску все наши карты. Слушай же, Эдвард Вергерус. Я скупил все твои долговые обязательства! Этого ты не знал, а? Да, друг мой. Сто десять тысяч риксдалеров долга! Так что условия диктую я. Ага, ты побледнел. Он побледнел, этот святой человек! Смотри, Карл! (Смеётся.) Будь я проклят, если у него и нос не вытянулся! Ты особого рода бандит, Эдвард Вергерус, но одному моя профессия меня научила — распознавать бандитов по запаху, даже если они одеты в пасторское платье. И я знаю, как поступать с бандитами! По-бандитски! Малышка Эмили должна немедленно получить развод, иначе я разорю Его Святейшество дотла, совсем не по-христиански.
Густав Адольф вынужден сделать перерыв. Он почти задохнулся от бешенства, лицо пошло багровыми пятнами. Но настроение у него превосходное, свой монолог он прерывал громким хохотом. Итак, он замолкает, неприятно удивленный воцарившейся тишиной. Карл, сжавшись в углу дивана, разглядывает свои неухоженные ногти. Улыбка на губах Епископа стала шире, а взгляд прозрачных голубых глаз устремлен в сумеречную даль. Кот встал и начал точить когти о книжный переплет, издавая при этом негромкие царапающие звуки.
Карл: Идиот!
Густав Адольф: Что?
Карл: Я сказал — идиот. Ты идиот.
