Сказав все это, граф быстрым шагом направился назад, к своей лошади, все еще оседланной, капитан последовал его примеру. Но прежде чем они успели взобраться на коней, произошла сцена, которая заставила их остановиться рядом с лошадьми, держа поводья в руках.
Гусарские офицеры, некоторые из которых были более высокого ранга, генералы и полковники услышали слова Розенвельда. Друг графа передал им содержание его речи.
Достаточно им было уловить лишь краткую суть его слов, чтобы решиться на более смелые действия. Эти слова были подобны раскаленным угольям в бочке с порохом, и почти мгновенно произошел взрыв.
— Гёргей должен отдать приказ! — закричали они все разом, — или мы выступим без этого. Что скажете, товарищи?
— Мы все согласны! — отреагировал хор голосов; говорившие брали в руки оружие и направлялись к палатке главнокомандующего.
— Послушайте! — сказал их лидер, старый генерал с седыми усами и бакенбардами, протянувшимися до ушей. — Слышите этот гул? Это пушки Ридигера. Мне слишком хорошо знаком их проклятый язык. У Сандора было мало боеприпасов, а теперь они совсем закончились. Он вынужден будет отступить.
— Мы остановим его отступление! — воскликнула одновременно дюжина бойцов. — Разрешите нам потребовать приказ, чтобы выступить! Вперед, к его палатке, товарищи! К его палатке!
Невозможно было ошибиться, к какой палатке следует идти, и офицеры-гусары, продолжая кричать, устремились к шатру, другие же группы — за ними, и вскоре все они плотно обступили палатку главнокомандующего. Несколько офицеров вошли внутрь, им удалось проникнуть туда благодаря громким словам и уговорам.
Но вот они вышли, и с ними вышел Гёргей. Он выглядел бледным и казался испуганным, хотя, возможно, это был не просто страх, а сознание своей вины. Но у него сохранилось достаточно присутствия духа, чтобы скрыть это.
— Товарищи! — сказал он, обращаясь к собравшимся. — Дети мои! Я надеюсь, что вы можете положиться на меня. Не я ли рисковал своей жизнью ради нашего общего дела — ради нашей любимой Венгрии? Я говорю вам, что нам нет никакого резона сейчас выступать. Это будет безумием и окончится плачевно. Мы здесь находимся в выгодном положении. Мы должны укреплять и защищать нашу позицию. Поверьте мне, это наше единственное спасение.
Его речь, столь убедительная и искренняя, произвела впечатление на мятежников. Кто мог сомневаться в этом человеке, хотя он и скомпрометировал себя в австрийском деле?
Но старый офицер, который привел их сюда, не остановился на этом.
— Ну что ж, — крикнул он, чувствуя, что они готовы сдаться, — тогда я буду защищать позицию вот так!
С этими словами он выдернул саблю из ножен и, схватив за рукоятку и лезвие, резким движением сломал ее о колено, а обломки бросил на землю!
Это был друг Розенвельда.
Его примеру последовали и другие, сопровождая это проклятиями и слезами. Да, сильные мужчины, старые солдаты, герои в этот день в Вилагосе плакали.
Граф снова поставил ногу на стремя, но тут из-за пределов лагеря донесся крик, который снова заставил Розенвельда остановиться. Все напрягли слух, стараясь понять, кто кричал и почему. Кричал не наблюдатель, а кто-то, находящийся дальше его.
Вдали показались бегущие люди. Они бежали беспорядочно, группами, рассеявшись в длину на большое расстояние, их флаги волочились по земле. Это были остатки корпуса, героически защищавшего Темешвар. Их доблестный командир был с ними, в арьергарде, все еще сражаясь буквально за каждый метр и преследуемый кавалерией Ридигера!
Старый солдат не успел еще пожалеть о том, что так поздно сломал свой меч, когда головной отряд переместился на улицы Вилагоса, и вскоре после этого туда вошла и последняя группа отступающих.
Это была заключительная сцена борьбы за венгерскую независимость!
Впрочем, нет! Мы ведем хронику этих событий недостаточно последовательно. Была еще одна сцена — совсем другая, которая вошла в историю, и которая, несмотря на длительное время, прошедшее после этого события, вспоминается с грустью и болью.
Я не задавался целью написать хронологию венгерской войны — героической борьбы венгров за независимость; их доблесть и преданность идеям свободы не шли ни в какое сравнение с другими подобными войнами. Иначе мне пришлось бы детально описывать все уловки и отговорки, к которым прибегал предатель Гёргей, чтобы обмануть предаваемых им героев и обеспечить свою безопасность, — предоставляю сделать это их бесчестным врагам. Я хочу только упомянуть о страшном утре дня шестого октября, когда тринадцать офицеров — руководителей этой борьбы, каждый из которых имел на своем счету немало побед на поле боя, были повешены, как обычные разбойники или убийцы!
Среди них был храбрый Дамджанич, повешенный несмотря на рану; тихий серьезный Перезель; благородный Аулих; и, самое печальное, — блестящий герой Наги Сандор! Это был воистину ужасный акт мести — казнь героев, каких мир не знал прежде!
Какой контраст между этой жестокостью монархов, руководимых низменными чувствами и ненавистью к революционерам, и помилованием, которое в последнее время было даровано республиканцам — предводителям бунта безо всякой причины!
Майнард и Розенвельд не остались в стране и избежали участи жертв этого трагического финала. Графу грозила опасность на венгерской земле — тем более что она вскоре вошла в состав Австрии, — и с тяжелым сердцем оба революционных лидера обратили свои взоры на запад, с грустью зачехлив свое оружие, которое уже не сможет пролить кровь предателя или тирана!
Глава XXVIII. В поисках титула
— Мне до смерти надоела Англия — да, надоела!
— Но, кузена, ты говорила то же самое про Америку!
— Нет, только про Ньюпорт. И даже если я говорила, какое это имеет значение? Я жалею, что вернулась сюда. Куда-нибудь в другую страну, только не сюда, не к этим быкам и бульдогам. Нью-Йорк — лучший город в мире.
— Ах! Как я с тобой согласна! В Штатах самые лучшие города.
Первой говорившей была Джулия Гирдвуд, а ее собеседницей — Корнелия Инскайп.
Они находились в прекрасных апартаментах лондонской гостиницы «Кларендон».
— Да, — отвечала первая собеседница, — там каждый может найти для себя подходящее общество, пусть не принадлежащее элите, но достаточно изысканное, в котором можно найти друзей. Здесь нет никого — абсолютно никого — вне пределов аристократического круга. Эти жены и дочери лавочников, с которыми мы постоянно имеем дело, богатые и важные, — я не выношу их. Они думают только о своей королеве.
— Да, это так.
— И я говорю тебе, Корнелия, что если только супруга пэра, или кто-то еще с титулом «леди» встретится им на пути, они запомнят об этом на всю жизнь и каждый день будут говорить о своих связях. Вспомни хотя бы этого старого банкира, о котором рассказывала мама и у которого мы обедали на днях. Он хранит одну из тапочек королевы в стеклянной коробке, и эту коробку он поместил на видном месте в гостиной, на каминной полке! И с каким удовольствием этот старый сноб рассказывает об этом! Как он пришел, чтобы приобрести это, сколько он за это заплатил и какую замечательную и ценную семейную реликвию он оставил своим детям — такую же снобистскую, как он сам! Тьфу! Это поклонение вещам невыносимо! У американских лавочников нет ничего подобного. Даже самые скромные владельцы магазинов не опустились бы до такого!
— Верно, верно! — согласилась Корнелия, которая вспомнила своего отца, скромного владельца магазина в Поукипси[48] — она знала, что он действительно не опустился бы до такого.
— Да, — продолжила Джулия, возвращаясь к основной теме, — из всех городов мира мне нравится только Нью-Йорк. Я могу сказать о нем, как Байрон говорил об Англии: «Несмотря на все его недостатки, я все же его люблю!» — хотя я думаю, что когда великий поэт сочинял эту строку, он, возможно, очень устал от Италии и от глупой графини Гвиччиоли[49].
— Ха-ха-ха! — засмеялась кузина из Поукипси. — В этих словах я узнаю тебя, Джулия! Но я рада, что ты так любишь наш дорогой Нью-Йорк.
— Кто же его не любит, с его веселыми, дружелюбными, никогда не унывающими людьми? У него есть много недостатков, я допускаю, что там плохой мэр и процветает коррупция. Но это всего лишь внешнее — пятна на его лице, и они рано или поздно будут выведены. Его большое, щедрое ирландское сердце свободно от пороков.
— Браво! Браво! — закричала Корнелия, вскакивая с места и хлопая в свои маленькие ладоши. — Я очень рада, кузина, услышать от тебя такие добрые слова об Ирландии!
Стоит напомнить, что Корнелия была дочерью ирландца.
— Да, — сказала Джулия в третий раз. — Из всех городов больше всего мне по душе Нью-Йорк! Я убеждена, что это самый прекрасный город в мире!
