Палмер — это доброе, великодушное сердце, он уже любил тебя, но не побоялся посвятить себя тебе, когда ты, быть может, еще любила меня! Я в подобных обстоятельствах никогда не решился бы рисковать. Во мне было слишком много той гордости, которой мы так чванимся, мы, светские люди, и которую так хорошо придумали глупцы, чтобы помешать нам пытаться завоевать счастье, несмотря на риск и опасности, или уметь хотя бы удержать его, когда оно от нас ускользает.
Да, мой бедный друг, я хочу исповедаться до конца. Когда я говорил тебе: «Полюбите Палмера», я порой думал, что ты уже любишь его, и это окончательно отдаляло меня от тебя. В последнее время я часто готов был броситься к твоим ногам; меня останавливала такая мысль: «Слишком поздно, она любит другого. Я так хотел, но она не должна была пойти на это. Значит, она недостойна меня!»
Вот как я рассуждал в своем безумии, и все же — теперь я в этом уверен — если бы я с чистым сердцем вернулся к тебе, даже если бы ты уже полюбила Дика, ты пожертвовала бы им для меня. Ты снова согласилась бы на то мученичество, которому я тебя подвергал. Послушай, я хорошо сделал, что сбежал, не правда ли? Я чувствовал это, покидая тебя. Да, Тереза, это и дало мне силы уехать во Флоренцию, не сказав тебе ни одного слова. Я чувствовал, что убиваю тебя день за днем и что у меня нет иного способа искупить свою вину, как только оставив тебя одну с человеком, который по-настоящему тебя любит.
Это поддерживало во мне мужество в Специи в продолжение того дня, когда я мог еще попытаться вымолить прошение; клянусь тебе, друг мой, у меня даже не появлялось такой недостойной мысли. Не знаю, сказала ли ты лодочнику, чтобы он не терял нас из виду, но поверь мне, это было бы совершенно не нужно! Я скорее бы бросился в море, чем захотел бы изменить доверию, которое Палмер оказал мне, оставив нас вдвоем.
Скажи же ему, что я его по-настоящему люблю, насколько я умею любить. Скажи, что это ему в той же мере, как и тебе, я обязан тем, что приговорил себя и казнил. Боже мой, сколько я выстрадал, прежде чем совершить в себе это самоубийство прежнего человека! Но теперь я горжусь собой. Все мои прежние друзья сочли бы меня глупцом или трусом, потому что я не пытался убить своего соперника на дуэли, с тем чтобы потом покинуть изменившую мне женщину, плюнув ей в лицо! Да, Тереза, я сам, вероятно, так же осудил бы у другого то поведение, которое я с такой радостной решимостью избрал по отношению к тебе и Палмеру. Дело в том, что я, слава богу, все-таки не грубое животное! Я ничего не стою, но я понимаю то малое, чего я все-таки стою, и я справедлив по отношению к самому себе.
Говори же мне о Палмере и не бойся, что мне это будет больно; совсем нет, это послужит мне утешением в часы хандры. Это придаст мне силы: ведь твой бедный ребенок еще очень слаб, и когда он начинает думать о том, чем он мог бы быть и чем стал для тебя, у него до сих пор еще мутится в голове. Но скажи мне, что ты счастлива, и я с гордостью скажу себе: «Я мог бы смутить, оспаривать и, быть может, разрушить ее счастье; я этого не сделал. Оно немного и мое творение, и теперь я имею право на дружбу Терезы».
Тереза с нежностью ответила своему бедному ребенку.
Под таким именем он отныне был погребен и словно набальзамирован в святилище прошлого… Тереза любила Палмера, по крайней мере она хотела любить его и верила, что любит. Ей казалось, что она уже не будет жалеть о том времени, когда каждое утро она просыпалась, боясь, что дом обрушится ей на голову.
Однако ей чего-то не хватало, и какая-то грусть охватила ее с тех пор, как она жила на этом голом утесе в Порто-Венере. Она как бы отреклась от жизни и в этом порой находила какую-то прелесть; но ее томили уныние и подавленность, что вовсе не было ей свойственно и чего она сама не могла бы объяснить.
Она не в силах была исполнить просьбу Лорана относительно Палмера: в своем письме она лишь кратко упомянула о том, как высоко она его ценит, и передала от него Лорану уверения в самых дружеских чувствах, но не могла заставить себя рассказать ему о своих отношениях с Палмером. Она не хотела открывать Лорану свое истинное положение, то есть говорить о своих обещаниях, на выполнение которых она сама еще окончательно не решилась. И даже если бы она уже приняла решение, было бы еще слишком рано заявить Лорану: «Вы все еще страдаете, тем хуже для вас! А я выхожу замуж!»
Только через две недели она получила долгожданные деньги. Все это время она плела кружева с усердием, огорчавшим Палмера. Став наконец обладательницей нескольких банковских билетов, она щедро заплатила своей доброй хозяйке и позволила себе прокатиться с Палмером вдоль берегов бухты; но она решила остаться в Порто-Венере еще на некоторое время — она сама не могла объяснить, почему ей так полюбилось это унылое и нищенское местечко.
Бывают душевные состояния, которые можно чувствовать, но трудно определить. Терезе удавалось излить душу только в письмах к матери.
В июле она писала ей:
«Я все еще здесь, несмотря на гнетущую жару. Я прилепилась, как раковина, к этой скале, где никогда не вздумает расти ни одно дерево, но где дуют сильные и живительные морские ветры. Климат здесь резкий, но здоровый, а беспрерывно видеть море, которое прежде я не могла переносить, кажется, стало для меня необходимостью. Местность, лежащая позади меня, куда я могу за два часа добраться на лодке, весной была восхитительна. Если пройти подальше, в том направлении, куда врезается бухта, то в двух или трех километрах от берега увидишь удивительные места. Почва, развороченная какими-то происходившими давным-давно землетрясениями, образует там причудливые складки. Это ряд красных песчаных холмов, покрытых соснами и вереском, надвигающихся друг на друга; на их гребнях образовались довольно широкие естественные дороги, которые вдруг отвесно падают в пропасть, так что вы не знаете, как продолжать путь. Если вернуться обратно по своим следам и заблудиться в лабиринте узких тропинок, протоптанных стадами, то окажешься у края других пропастей; мы с Палмером иногда целыми часами блуждали по этим лесистым вершинам в поисках дороги, которая привела нас туда. Потом спускаешься на необъятные равнины возделанной земли, пересекаемые здесь и там с известной правильностью все теми же странными холмами, а за этой безграничностью равнины расстилается синяя безграничность моря. С этой стороны горизонт кажется бесконечно далеким. С севера и востока высятся Приморские Альпы, резко очерченные гребни которых были еще покрыты снегом, когда я приехала сюда.
Но сейчас уже нет и в помине этих пустошей, покрытых цветущим дроком и кустами белого вереска, распространявших такой свежий и тонкий аромат в первые дни мая. Тогда здесь был рай земной: в лесах благоухало ложное черное дерево, иудино дерево[11], душистый терновник и ракитник, сверкающий, словно золото, среди черных кустов мирта. Теперь все выжжено, сосны источают терпкий аромат, на полях люпина, еще недавно цветущих и таких душистых, торчат только обрезанные стебли, черные, как будто их опалил огонь; жатва убрана, на полуденном солнце над землей поднимается пар, и нужно вставать очень рано, чтобы прогулка не превращалась в мучение. А так как, чтобы добраться в лодке ли, пешком ли до хорошего леса, нужно не меньше четырех часов, то возвращаться оттуда неприятно; высоты же, непосредственно окружающие бухту, великолепны по форме и живописны, но такие голые, что легче всего дышится все-таки в Порто-Венере или на острове Палмариа.
И потом, в Специи есть бич — москиты, порождаемые стоячими водами маленького соседнего озера и огромными заболоченными пространствами, которые земледельцы отвоевывают у моря. Здесь мы не страдаем от избытка пресной воды; у нас только море и скалы, а значит, нет насекомых, нет ни одной травинки, но зато какие облака, пурпурные, золотые, какие величественные бури, какой торжественный покой! Море — это картина, краски и настроение которой меняются каждую минуту дня и ночи. Здесь есть пучины, откуда доносятся страшные вопли, невообразимые, пугающие, нестройные; здесь раздается плач отчаяния, звучат проклятия ада, и по ночам я слышу из своего окошечка эти голоса бездны, то ревущие в какой-то неслыханной вакханалии, то поющие дикие гимны, которые наводят страх даже тогда, когда наступает почти полное затишье.
И вот теперь я полюбила все это, — а я ведь всегда предпочитала поля, меня тянуло к спокойным зеленым уголкам. Потому ли, что во время моей роковой любви я привыкла к грозам и не могу теперь обходиться без шума? Может быть, и так! Мы, женщины, такие странные создания! Должна признаться вам, моя любимая: прошло немало дней, пока я привыкла существовать без мук. Я не знала, что делать с собой, потому что мне некому было прислуживать, не за кем ухаживать. Было бы лучше, если бы Палмер стал хоть чуть-чуть несносным; но вот какая несправедливость: едва лишь я заметила в нем что-то похожее на это, как я взбунтовалась, а теперь, когда он снова стал ангельски добрым, я не знаю, на ком мне выместить ужаснейшую скуку, которая охватывает меня по временам. Увы! Да, это так!.. Сказать вам? Нет, лучше мне и самой не знать этого или, если я это знаю, не огорчать вас своим безрассудством. Я хотела рассказать вам только о здешних местах, о моих прогулках, о моих занятиях, о моей печальной комнатке под крышей или, вернее, на крыше, где мне нравится быть одной, никому не известной, забытой всем миром, без обязанностей, без заказчиков, без дел, без всякой работы, кроме той, которая мне нравится. Я заставляю позировать маленьких детей и для забавы образую из них живописные группы; но всего этого вам недостаточно, и если я не скажу вам, к чему влечет меня мое сердце и чего я хочу, вы еще больше встревожитесь. Так вот, знайте, я твердо решила выйти замуж за Палмера, и я люблю его; но до сих пор я не могла отважиться сказать ему, когда это будет: я боюсь, боюсь и за себя и за него. Что станется с нами назавтра после этого нерасторжимого союза? Я уже вышла из возраста иллюзий, и после такой жизни, как моя, у меня накопилось за сто лет опыта, а значит, столько же и страхов! Я думала, что совершенно отдалилась от Лорана; так оно и было в Генуе, в тот день, когда он сказал мне, что я его бич, убийца его гения и славы. Теперь я чувствую, что не совсем еще оторвана от него; после его болезни, его раскаяния и его прелестных писем, полных нежности и отречения, которые он писал мне за два последних месяца, я понимаю, что великий долг еще связывает меня с этим несчастным ребенком, и я не хотела бы обидеть его, покинув его окончательно. А ведь это может случиться на следующий день после моей свадьбы. Палмер уже проявлял минутную ревность, и она может вернуться в тот день, когда он будет иметь право сказать мне: «Я так хочу!» Я больше не люблю Лорана, моя дорогая, клянусь вам, я лучше хотела бы умереть, чем снова полюбить его, но в тот день, когда Палмер захочет разбить те дружеские чувства, которые пережили во мне эту несчастную страсть, быть может, я разлюблю Палмера.
