сам туда запрыгнуть?
— Да, сэр, если, конечно, это будет совершенно необходимо. То есть, если уж без этого никак не обойтись, в чем я, между прочим, очень сомневаюсь.
— Ладно. А теперь вот что, ты намерен поступить на китобоец не только для того, чтобы ознакомиться с китобойным делом, но еще и затем, чтобы поглядеть мир? Так, что ли, ты говорил? Ага! Так вот, ступай вон туда, загляни за планшир (101) на носу, а потом возвращайся ко мне и расскажи, что видел.
Минуту я стоял в нерешительности, недоумевая, как мне отнестись к этому удивительному повелению, всерьез или как к шутке. Но капитан Фалек, собрав у глаз все свои морщины, взглянул на меня так грозно, что я тут же бросился выполнять приказ.
Я прошел на нос и заглянул за борт. Был прилив, и судно, покачиваясь на якоре, развернулось носом наискось в открытое море. Передо мной расстилался простор, бескрайний, но удивительно, устрашающе однообразный — не на чем было взгляду остановиться.
— Ну, докладывай, — сказал Фалек, когда я вернулся назад. — Что же ты видел?
— Ничего особенного, — ответил я. — Только вода и вода. Но горизонт просматривается неплохо и, по-моему, идет шквал.
— Так как же насчет того, чтобы поглядеть мир? Что ты теперь скажешь, а? Стоит ли ради этого огибать мыс Горн? Не лучше ли тебе глядеть на мир оттуда, где ты стоишь?
Я был слегка обескуражен этим рассуждением, но все равно я решил пойти в китобои, и так тому и быть; а «Пекод» — вполне подходящее для меня судно, я бы сказал даже, самое подходящее. Все это я повторил теперь капитану Фалеку, и он, видя мою решимость, выразил согласие меня нанять.
— Можешь сразу же и подписать все бумаги, — заключил он. — Ступай-ка со мной.
И он стал спускаться в капитанскую каюту; я последовал за ним. Здесь я увидел, что на транце сидит какая-то в высшей степени необычайная, удивительная фигура. Оказалось, что это капитан Вилдад, который наряду с капитаном Фалеком был одним из основных владельцев корабля, — остальные акции принадлежали, как нередко бывает в этих портах, всевозможным мелким держателям: вдовам, сиротам и ночным сторожам, и собственность каждого из них не превышала стоимости одного бревна, или доски, или двух-трех заклепок в корабельном корпусе. Жители Нантакета вкладывают свои деньги в китобойные суда, точно так же как вы свои помещаете в надежные государственные бумаги, приносящие хорошие проценты.
Этот Вилдад был квакером, так же как и Фалек и многие другие обитатели Нантакета, — ведь первые поселенцы на острове принадлежали именно к этой секте; и вплоть до сегодняшнего дня здешние жители сохраняют в основном своеобразные черты квакерства, хотя и подвергшегося воздействию кое-каких совершенно посторонних и чуждых влияний. Подчас, как ни у кого на свете, хлещет жизнь через край у этих квакеров — моряков и китобоев. Это — воинственные квакеры, квакеры мстители.
Среди них есть иные, кто, хоть и носит библейское имя, как предписывает весьма распространенный на острове обычай, и, с молоком матери всосав привычку к суровому и величественному квакерскому этикету, ко всем обращается на «ты», — но кто тем не менее, наряду с этими неизжитыми странностями, вынес из своей изобилующей бессчетными дерзкими приключениями жизни кое-какие неожиданные черты характера, скорее достойные скандинавского морского конунга или романтического язычника-римлянина. И когда эти черты соединяются в человеке большой природной силы, чей мозг объемист, а сердце весомо, в человеке, которого безмолвие и уединение долгих ночных вахт в далеких морях под яркими, неведомыми здесь, на Севере, созвездиями научили мыслить независимо, свободно, воспринимая все сладостные и жестокие впечатления прямо из девственной груди самой природы, доверчивой и открытой, и так познавать — не без случайной помощи порою — смелый и взволнованный возвышенный язык, вот тогда появляется человек, один из целого народа, благородное, блистательное создание, предназначенное для подмостков великих трагедий. И с точки зрения сценической, достоинства его вовсе не умаляются, если в глубине его существа затаилось, от рождения ли или же в силу обстоятельств, нечто, пусть даже нарочитое, но больное. Ибо все трагически великие люди становятся таковыми в силу своей затаенной болезненности. Помни об этом, о юное тщеславие: всякое смертное величие есть только болезнь. Но мы покуда еще имеем дело не с таким, а совсем с иным человеком, который, однако, тоже представляет собой определенный тип квакера, возникший под воздействием особых условий.
Как и капитан Фалек, капитан Вилдад был состоятелен и уже ушел от дел. Однако, в отличие от капитана Фалека, который нимало не интересовался так называемыми серьезными вещами, полагая эти самые серьезные вещи сущими пустяками, капитан Вилдад не только получил образование в духе самого строгого нантакетского квакерства, но и, несмотря на свою последующую моряцкую жизнь и даже созерцание восхитительных нагих островитянок по ту сторону мыса Горн, ни на йоту не поступился своей квакерской натурой, не пожертвовал ни единым крючком на своем квакерском жилете. И все же при такой стойкости почтенному капитану Вилдаду явно не хватало элементарной последовательности. Отказываясь по соображениям морально-религиозным защищаться с оружием в руках от наземных набегов, сам он тем не менее совершал бессчетные набеги на Атлантику и Тихий океан и, будучи заклятым врагом кровопролития, пролил, однако, не снимая своего тесного сюртука, целые тонны левиафановой крови. Как удавалось набожному Вилдаду теперь, на задумчивом закате жизни, примирить противоречивые воспоминания своего прошлого, этого я не знаю, только все это его, видимо, не очень занимало, ибо он, вероятно, уже давно пришел к весьма глубокомысленному и разумному выводу, что религия — это одно, а наш реальный мир — совсем другое. Реальный мир платит дивиденды. Начав с жалкой роли мальчика-юнги в короткой убогой одежонке, он стал потом гарпунщиком в узком квакерском жилете с круглым вырезом, затем командиром вельбота, старшим помощником, капитаном и наконец владельцем судна. Свою бурную карьеру Вилдад окончил, как я уже упомянул, в возрасте шестидесяти лет, полностью удалившись от деятельной жизни и посвятив остаток дней своих безмятежному накоплению заслуженных доходов.
Но должен с огорчением заметить, что у Вилдада была слава неисправимого старого скупердяя, а на море он в свое время отличался суровым и жестоким обращением с подчиненными. Мне рассказывали в Нантакете — хоть это, конечно, весьма странная история, — что, когда он приходил в порт на своем старом «Каттегате», матросов прямо с борта увозили в больницу — так они были измождены и обессилены. Для человека набожного, в особенности для квакера, у него безусловно было, выражаясь мягко, довольно
