чего она введена писателем в роман. Н.Райт, например, считает, что рассказанная отцом Мэпплом история об Ионе не соотносится непосредственно с библейской. По ее мнению, проповедник видоизменил версию об Ионе по образцу ветхозаветного пророка Иеремии
[Wright 1940: 191–192]. Другой исследователь Лоуренс Томпсон убежден, что выбор именно этого библейского образа для проповеди не случаен. Мелвилл позволяет отцу Мэпплу изобразить христианскую доктрину покаяния на примере Ионы, упрямого, непокорного, бросающего вызов Богу пророка, который смирился только после наказания
[Thompson 1966:155]. Представляется, что проповедь отца Мэппла является ярким образцом идейно-художественной двойственности. В ней органично сочетается конкретно-историческое с универсальным общечеловеческим. С одной стороны, Мелвилл осовременил историю Ионы с учетом морской специфики своего времени, с другой — сохранил, но несколько модифицировал основную идею, идущую от Библии, — проблему возмездия за грехи. Созданная в таком ключе проповедь превращается в сгусток содержательности, в образ — символ и знаменует собой следующий этап в развитии мотива прорицательства. Пророческий эффект в «Моби Дике» достигается через сопоставление этой проповеди с судьбой Ахава. Гордый отказ одержимого мелвилловского капитана покаяться сделал финальную катастрофу не случайностью, а чем-то почти закономерным, обещанным еще в начале романа. Еще одной весьма сложной трансформацией библейского образа является безумный
Гавриил. Его видения, в силу их символичности, апокалиптического характера, напоминают предсказания пророка Даниила. Гавриилу Моби Дик казался воплощением бога шейкеров, и он «осыпал святотатственных врагов своего божества предсказаниями скорой и ужасной гибели»
[Мелвилл 1987: 354]. “ Hurling forth prophecies of speedy doom to the sacrilegious assailants of his dignity “ [Melville 1979: 307]. Исследование мотива пророчества было бы неполным без учета пророческих элементов романа, которые также соотносятся с библейскими. В Библии время от времени взору избранных или целого народа Бог являл себя в различных объектах — в облаке, грозовой туче, в пламени горящего тернового куста. Безусловно, такие моменты в тексте Священного Писания являются кульминационными. Сама возможность лицезреть Всевышнего заставляет грешников признать поражение и покаяться. «Я слышал о Тебе слухом уха, — говорит ветхозаветный Иов, — Теперь же мои глаза видят Тебя, Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле»
[Иов, 42: 5–6]. Но не таков Ахав. Ему, не дрогнувшему перед страшными речами пророков, Господь предоставил еще одну, последнюю возможность спастись, покорившись его власти. Взору объятой ужасом команды открылось величественное зрелище: «Все ноки реев были увенчаны бледными огнями, а три высокие мачты, на верхушках которых над трезубцами громоотводов стояло по три белых пламенных языка, беззвучно горели в насыщенном воздухе, словно три гигантские восковые свечи перед алтарем
»[Мелвилл 1987: 534]. All the yard-arms were tipped with a pallid fire? And touched at each tri-pointed lightning-rod-end with three tapering white flames each of the three tall masts was silently burning in that sulphurous air like three gigantic wax tapers before an altar [Melville 1979: 475]. «Возвышенная троица трехзубого огня» выступает в романе как символ триединого христианского Бога. Идея использования данного символа была подсказана Мелвиллу Библией, в которой одним из воплощений Святого Духа всегда считался огонь. Так, апостолам Нового Завета «…явились разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого
».[Деян., 2:3]. То же предстало в романе взору потрясенной команды — ровное, бледное, раздвоенное пламя дрожало на стальном острие гарпуна. «Бог, сам Бог против тебя, старик, отступись!» — со страхом и мольбой заклинает капитана Старбек
[Мелвилл 1987: 537].
God, God is against thee, old man, forbear [Melville 1979: 478]
Мазина Е. Н. (Симферополь)
(Прим. компилятора)
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
* * *
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Помню, как я впервые увидел альбатроса. Это было в водах Антарктики во время долгого, свирепого шторма. Отстояв вахту внизу, я поднялся на одетую тучами палубу и здесь на крышке люка увидел царственное пернатое существо, белое, как снег, с крючковатым клювом совершенной римской формы. Время от времени оно выгибало свои огромные крылья архангела, словно для того, чтобы заключить в объятья святой ковчег. Тело его чудесным образом трепетало и содрогалось. Птица была невредима, но она издавала короткие крики, подобно призраку короля, охваченного сверхъестественной скорбью. А в глазах ее, ничего не выражавших и странных, я видел, чудилось мне, тайну власти над самим богом. И я склонился, как Авраам пред ангелами (331), — так бело было это белое существо, так широк был размах его крыльев, что тогда, в этих водах вечного изгнания, я вдруг утратил жалкую, унизительную память о цивилизациях и городах. Долго любовался я этим пернатым чудом. И как бы я мог передать те мысли, что проносились тогда у меня в голове? Наконец я очнулся и спросил у одного матроса, что это за птица. «Гоуни», — ответил он мне. Гоуни! Я никогда прежде не слышал такого имени: возможно ли, чтобы люди на берегу не знали о существовании этого сказочного создания? Невероятно! И только потом я узнал, что так моряки иногда называют альбатросов. Так что мистический трепет, который я испытал, впервые увидев на палубе альбатроса, ни в какой мере не связан со страстными стихами Кольриджа. Ибо я и стихов этих тогда еще не читал, да и не знал, что передо мной альбатрос. Но косвенно мой рассказ лишь умножает славу поэта и его творения.
Я утверждаю, что все мистическое очарование этой птицы порождено чудесной ее белизной, и в доказательство приведу так называемых «серых альбатросов» — результат какой-то терминологической путаницы; этих птиц я встречал довольно часто, но никогда не испытывал при виде их тех ощущений, какие вызвал во мне наш антарктический гость.
Но как, однако, было поймано это сказочное существо? Поклянитесь сохранить тайну, и я скажу вам: при помощи предательского крючка и лески удалось изловить эту птицу, когда она плыла, покачиваясь, по волнам. Впоследствии капитан сделал ее почтальоном: он привязал к ее шее кожаную полоску, на которой значилось название судна и его местонахождение, и отпустил птицу на волю. Но я-то знаю, что кожаная полоска, предназначенная для человека, была доставлена прямо на небеса, куда вознеслась белая птица навстречу призывно распростершим крыла восторженным херувимам. (Прим. автора)
