И Черепахин вызвался сторожить. И все мы к трем часам вышли и ходили по окружности, измерзли. И к четырем Поликарп Сидорыч усмотрел с конца переулка и рукой махнул мне. Вижу, слезли они с извозчика и офицер ей руку жмет, а она так и жеманничает и с жоржеткой играет перед его носом. Я сейчас выступил и говорю:
— Это что такое? Так и села.
— До свиданья… — говорит. И пошла. А тот на меня так строго:
— Позвольте!..
— Нечего, — говорю, — позволять, а вам стыдно! Порядочные люди с родителями знакомятся, если что, а не из-за угла! И прошу вас оставить мою дочь в покое! Повернулся и пошел, а он за мной. Смотрю, и Черепахин тут, поблизости, у фонаря сторожит. А офицер в волнении мне сзади:
— Виноват, позвольте… Я требую объяснения… Вы должны…
Я ноль внимания, иду к квартире. Тогда он настойчиво уж:
— Позвольте… моя честь!.. Я должен объясниться! И публика стала останавливаться, а он мне уж тихо, но с дрожью:
— Я требую на пару слов! Я не могу на улице… Или я вас ударю!..
Обернулся я тут к нему и говорю:
— Вы что же, скандалу хотите? Вы еще так поступаете и мне еще грозите?! Ну, ударьте! Ну?
А кровь во мне так вот и бьет. Только бы он меня ударил! Я еще никого не бивал, но, думаю, мог бы при своей комплекции это дело сделать не хуже другого. А Черепахин совсем близко и руки в карман засунул, трепещет.
— Прошу двух слов, наконец! Вот на бульвар… А мы уж и квартиру прошли, и как раз тут бульвар. Сели.
— Говорите, а потом я вам скажу! — говорю ему.
— Вот что… Вы ошиблись… Это ваша дочь?
— Дочь, и я не позволю безобразия допускать! Вы не имеете права…
А он мне:
— Виноват… вы всЈ узнаете… Я познакомился на катке, и мы познакомились… Говорю, как офицер… тут ничего позорного для вашей дочери нет… Я хотел с домом познакомиться…
— Вы, позвольте узнать, — спрашиваю, — подругин брат? Тут он и завертелся:
— Да… то есть нет… Но я хотел с вами познакомиться, только не было случая…
Так я тут осерчал! А Черепахин наискосок присел, меня охраняет. И говорю:
— У вас случая не было? Так вы, — говорю, — меня можете каждый день в ресторане видеть, где я таким вот, как вы, господам кушанья подаю. Не рука вам будет-с знакомиться!..
А он так издалека на меня посмотрел и поднялся.
— А-а… Вот как…
— Да, — говорю, — вот так! А если вы еще раз посмеете к ней подойтить, у нас с вами другой разговор будет! А он мне гордо так, с высоты:
— Не забывайте, с кем говорите! Я вас в участок могу отправить!
Желаете? Пойдемте, — говорю.
А он мне вдруг:
— Нахал!.. — И пошел большими шагами, а я ему вослед:
— Так помните, господин! Но он как не слыхал. А меня Черепахин за руку, как клещами.
— Хотите, я сейчас с ним скандал? Я ему покажу!.. Не допустил я его. А как пришел на квартиру — содом, чистый содом! Луша стоит с иконой и кричит не в себе:
— Перед Казанской клянись! Клянись, стерва ты эдакая! Клянись, что не путалась ты, поганка, шлюха!
А та вся встрепанная, плачет, и крестится, и дрожит. И покатилась в истерике.
— Замучили меня, истерзали! А кто ее терзал? Ей же все готовое, все… А мать опять к ней:
— Клянись своей смертью, клянись! Ногами тебя затопчу! Славили чтобы нас за тебя? Кому ты нужна трепаная?
Но тогда я это безобразие устранил. Лушу в комнату запер и Наташке все объяснил. Утихла она и ко мне на шею кинулась.
— Папаша, я не знала… Он мне понравился… А Луша за дверью кричит:
— Я тебе понравлюсь! Я тебе, дармоедке, все косы оборву! На цепь тебя закую!..
А тут вскорости заявился Колюшка. Мать к нему с жалобами:
— Порадуйся, как твоя сестра с офицерами на извозчиках катается…
Не понял он ничего, побелел только. Но как все узнал, увел Наташу в комнатку жильцовскую и стал с ней говорить. И потом свел нас всех и помирил. И такой он стал неспокойный и тревожный и не обедал совсем. Спросил его, — что же, не вернутся? стало быть, можно и сдавать? А он так резко:
— Сдавайте!.. И задумался. А Луша мне:
— Это он по той так скучает. И хорошо, что уехали… А лучше бы совсем не приезжали…
И был у нас тот вечер как на похоронах. Наташка за ширмочки забилась. Колюшка в жильцовской засел, а Черепахин на каток с трубой пошел, и скрипач ушел в свой кинематограф. И в ресторан я не пошел после такого расстройства. Прилегли мы с Лушей отдохнуть. И уж часов семь было, всполошила меня Луша:
— Дым у нас в квартире, пожар!.. Вскочил я — полна квартира дыма, лампы не видать. В жильцовскую комнату кинулся, а там Колюшка мечется.
— Лампу, — говорит, — оправлял и спичку в угол бросил, на бумаги. Я в печку сгреб, а трубу забыл открыть.
И вдруг звонок. Колюшка отпирать кинулся, пошептался с кем-то в темноте, схватил пальто и — марш. Что такое? Не пойму ничего, как представление какое весь день. А Луша мне все свое:
— Что-то они это путают, сдается мне… Может, она с тем-то разошлась, а для отводу с квартиры перебралась…
Плетет неведомо что. Через полчаса Колюшка заявился.
— Что, — говорю, — у тебя за маскарад?
Васиков будто приходил на вечер звать, но он только его проводил и отказался., И такая меня тоска забрала, согнал я всех своих и Наташку из темноты вытащил.
— Что вы, — говорю, — как чумовые какие' по норам сидите?
Послал за орехами, сели в короли играть, силой заставил, а то уныние. Только и радостного, что бумаги прибыль дали. Нарочно Наташку в короли провел — нет! Надутые все и взятки пропускают. А Луша Колюшку пытать про жиличку:
— Без жилички своей скучаешь?.. Что смотришь-то! Шваркнул он карты и ушел. И опять все расклеилось. И ужинать не стал. А как стал я спать ложиться, подходит и говорит:
— Вы, пожалуйста, никому не сказывайте, что я жильцовское имущество возил.
— Почему такое — не говорить?
— А потому, что сейчас очень полиция следит и не дозволяет распространять хорошие сочинения… Могут быть неприятности… И вообще лучше ничего не говорите.
— Да кому мне говорить-то? Очень кому нужно!
— Ну, это другое дело… А я вас предупреждаю. Так меня запутал,
