вы уходили. Что вы на это скажете? Если вы подумали, что это ненужные бумажки, то глубоко ошиблись. А, кстати, не засунули ли вы их в свой рукав? — Теперь я бы не стал мямлить и бил бы прямо в цель.
— Так ты родную мать воровкой называешь! Это тебе даром не пройдёт.
Но я умерил бы её пыл и с усмешкой ответил:
— Позвольте, вы же сами сказали, что порываете родственные связи. И если вы не вернёте, то мне придётся обвинить вас публично.
Если бы мне это удалось, то, пожалуй, мать не устояла бы. Но мне ли было играть такую роль!
Я был сметён градом её насмешек и сидел, сложив руки и не поднимая головы, а по щекам капля за каплей сбегали слёзы.
— Это слишком, — еле выдавил я из себя. А мать с нескрываемым презрением спросила:
— Что это ещё слишком? Ты чем-нибудь недоволен? И перестань распускать нюни. Глядеть противно.
Для меня всё было потеряно. И всё же я, не находя больше слов, собрался с духом, вынул фотографию отца и положил её перед матерью.
— Я прошу вас именем отца. Пожалуйста… верните. Ведь если вы не вернёте… — пролепетал я бессвязно. Но мать тут же встрепенулась.
— Это что за фокусы? Что ты мне комедию разыгрываешь? При чём здесь фотокарточка отца?
— Пожалуйста, не говорите так. Умоляю вас, верните то, что сегодня взяли, когда уходили от нас…
— Что-то ты всё мелешь! Разве я у тебя что-нибудь брала?
— Я ничего не говорю. Только прошу вас не поступать так со мной и вернуть. Иначе я пропаду…
Мать не дала мне договорить, она угрожающе двинулась на меня и закричала:
— Как ты смеешь? Значит, я сегодня что-то унесла из твоего дома? Нет, я этого так не оставлю.
— О, не надо так громко… — Я совсем растерялся.
— Ах, не надо громко! Нет, почему же… Повтори-ка ещё раз! А я позову О-Мицу, чтобы и она слышала! — кричала мать.
Голоса на втором этаже сразу стихли. Видно, гости стали прислушиваться к тому, что происходит внизу. Я был в таком замешательстве, что не мог произнести ни слова. Наше неловкое молчание нарушил голос у кухонной двери: «Извините, что заставил ждать».
— О-Мицу, суси принесли! — позвала мать. Сестра спустилась. Она приняла суси, и в этот момент в кухню вышел унтер-офицер. Поздоровавшись, он бросил на меня косой взгляд, сказал матери: «Спасибо за угощение», — и, заглянув в блюдо с суси, которое несла О-Мицу, пошатываясь, шлёпнулся возле хибати.
— О, какой красивый мундир! — воскликнула мать, и её глаза, только что с ненавистью смотревшие на меня, кокетливо заискрились. — А где…
— Ха-ха! Это военная тайна, — ответил унтер, дохнув винным перегаром. — Дайте-ка чашечку чаю!
— Ах, неугомонное дитя! Сейчас приготовлю. — Она налила ему полную чашку. Обо мне она, видимо, забыла.
Со второго этажа позвали: «Оцука, Оцука!»
— Спускайтесь-ка сами, — откликнулась мамаша, а Оцука, задрав голову, позвал: «О-Мицу-сан, О-Мицу-сан!»
С улицы доносились зазывающие крики торговцев тофу [39]. Наступил вечер. Пора было уходить. Мать, заметив, что я собираюсь, елейным голосом сказала:
— Как, уже уходишь? Что же так скоро? Ну, заходи.
Это говорилось для унтера.
Я вышел на улицу, но не мог сразу отправиться домой. Я не мог с кем-нибудь посоветоваться. Оставшись наедине со своим несчастьем, убитый горем, я брёл куда глаза глядят и очутился возле пруда.
Я глубоко задумался, надо было что-то решить. Смеркалось, наступало время ужинать, но я не думал о еде.
Я видел, как в рощу Санодай опустилась стая воронов. «Пойду посижу вон на той скамейке и в тишине всё обдумаю», — решил я и направился через мост Хёсибаси.
«Несчастный учитель! Как ты жалок», — захотелось мне сказать самому себе. Вино, вино! Как хорошо было бы тогда забежать в харчевню и опрокинуть там пару бутылок.
14 мая
Не знаю, сколько времени просидел я неподвижно на скамейке в этой заброшенной безлюдной роще. Солнце скрылось, и стало совсем темно. Но я ничего не замечал. Я только сидел, скрестив на груди руки, и время от времени вздыхал, не переставая напряжённо думать.
Ничего дельного не приходило на ум. В голову лезла всякая ерунда, кошмар сменялся кошмаром. Одна мысль фантастичнее другой… Казалось, этому не будет конца.
То мне мерещилось, что обезумевший унтер убивает мать и О-Мицу. И вся эта ужасная сцена проплыла перед глазами: мать и сестра, забрызганные кровью, неистово мечутся. Мать бежит и зовёт меня: «Имадзо, Имадзо!» Я рванулся к ней, чтобы помочь, но в меня вцепился какой-то солдат… Я опомнился, и видение исчезло.
Может быть, заявить, что эти сто иен украли у меня, когда я их относил в банк? Но тогда на меня падёт подозрение, меня, наверное, арестуют, а Тасуку и О-Маса, пока я буду сидеть, пожалуй, заболеют и умрут. Фантазии сменились такими мыслями.
Потом воображение нарисовало достроенное школьное здание, торжественную церемонию открытия и даже радостное лицо Масуя.
Если бы только достать сто иен! Никогда ещё деньги не доставляли мне таких мучений. Я вдруг почувствовал их силу — необъяснимую и страшную. Какие-то сто иен! Если бы они у меня были, то матери не пришлось бы воровать. А если бы она и украла, то для нас было бы ещё не всё потеряно, как сейчас. Деньги — необходимость, и деньги — зло. С одной стороны, нельзя не позавидовать тем, кто не задумывается о деньгах и может жить в своё удовольствие, с другой стороны, эти люди противны. Никогда раньше такие неприятные чувства не овладевали душой трудолюбивого и добропорядочного учителя Окава Имадзо.
— Деньги, мне нужны деньги! — вслух произнёс я, пристально вглядываясь в почерневшую рощу.
Вдруг послышались голоса — мужской и женский. Кто-то приближался, весело болтая.
— Что-то здесь тоскливо! Не вернуться ли нам? Мне уже надоело.
Это был голос О-Мицу. Я встрепенулся и хотел было встать, но так как они были уже близко, не двинулся с места и стал следить за ними. Они, конечно, и не подозревали, что здесь кто-то есть. «Раз здесь О-Мицу, должна появиться и мать», — подумал я. Но с О-Мицу были только двое мужчин.
— Ну, вернёмся же. Ведь мамаша ждёт нас, — просила она елейным голосом.
— А ты не знаешь, почему мамаша не пошла с нами? — спросил один из сопровождающих, и другой ответил:
— Да говорила, кажется, что голова болит.
Они пошептались и разразились хохотом, а один из них воскликнул: «Вот
