Он попытался протиснуться в окошко, но сумел только всунуть плечи и ободрал верхнюю часть руки. Но он вспомнил позу фехтовальщика, когда тот готовится вонзить острие шпаги в противника: правая рука вытянута, голова прижата к правому плечу, левая рука вытянута вдоль бедра, левое плечо убрано.
«Здесь нужно нанести именно такой удар. Если мне удастся сохранить эту позу, держу пари, что пролезу».
Он попробовал и пролез бы, если бы не пистолеты, оттопыривающие ему карманы. Пистолеты он сунул в сапоги, которые отправил на чердак. С внутренней стороны окошко находилось на высоте примерно полутора метров от пола. Но как он ни тянул руку, до пола достать не смог и бросил сапоги, рискуя их больше никогда не увидеть, если ему не удастся пролезть.
«Мосты сожжены, — сказал он себе, — теперь только вперед. На что я гожусь без сапог и пистолетов?»
Несмотря на свою худобу и идеальную позицию, он все-таки застрял, но, к счастью, в бедрах. И тогда, извиваясь, как червяк, и помогая себе правой рукой, он сумел выбраться и скатиться внутрь, с грохотом упав на деревянный пол. «Боже, — сказал он, поднимаясь, — сделай так, чтобы люди в этом доме были мертвы».
Он замер в ожидании, но все было тихо.
Внутри чердак оказался еще красивее, чем можно было себе представить. Сквозь застекленные отверстия в крыше на чердак проникали лучи заходящего солнца, заливая его густым плотным светом, придававшим предметам фантастические очертания. Пузатый комод казался животом, обтянутым жилетом из темно-лилового шелка; маленькая статуэтка из саксонского фарфора, с отбитой головой, очевидно изображавшая играющего на арфе ангела, преображенная игрой теней и света, казалась какой-то заморской птицей: каким-нибудь какаду, принадлежавшим некогда пирату или креолке.
Платья и сюртуки напоминали собравшихся на прием гостей. Туфли выглядывали из-под бахромы света, словно из-под занавесей, выдавая присутствие таинственных гостей, устроившихся на расположенных лесенкой перекладинах огромной клетки для канареек.
Солнце жгло своими прямыми лучами искрящиеся созвездия пыли, погружая эти странные существа в причудливый трехгранный мир, где круглые блики клонящегося к закату дня придавали им неестественно вытянутые очертания, словно преломленные в теплой воде аквариума. Кот подошел к Анджело, потянулся, широко раскрыл рот и издал чуть слышное мяуканье.
«Отличный бивуак, — сказал себе Анджело. — Правда, не совсем ясно с продовольствием, но, когда стемнеет, я пойду на разведку. Я могу жить здесь припеваючи».
И он улегся на старый диван.
Анджело проснулся. Была ночь.
«Вперед, — сказал он себе. — Сейчас самое время перекусить». С маленькой лестницы, ведущей на чердак, внутренность дома казалась черной бездной. Анджело высек огонь, подул на фитиль, увидел в его розоватом свете перила и начал медленно спускаться, нащупывая ногой ступени.
Так он дошел до какой-то лестничной площадки. Если судить по гулкому эху, которым отдавался малейший звук, это была площадка четвертого этажа. Он снова подул на фитиль. Как он и предполагал, помещение было просторным. Он увидел три двери. Все три были закрыты. Слишком поздно, чтобы взламывать замки. Надо будет посмотреть завтра. Он стал спускаться дальше по мраморным ступеням.
Третий этаж: еще три закрытых двери; очевидно, это были двери спален, украшенные рельефным орнаментом, амурами и лентами. Вне всякого сомнения, хозяева покинули дом. Вся обстановка говорила о том, что они не из тех, чьи трупы кучей сваливают на телеги. Было весьма вероятно, что они выгребли все до крошки или, точнее, распорядились все выгрести из кухни и с самых дальних полок шкафов. Придется спускаться дальше. Может быть, даже заглянуть в погреб.
Начиная с третьего этажа, лестница была устлана ковром. Что-то коснулось ног Анджело. Должно быть, кот. Двадцать три ступеньки отделяли чердак от четвертого этажа. Двадцать три — четвертый от третьего. Анджело стоял на двадцать первой ступеньке между третьим и вторым этажами, когда вдруг над дверью сверкнула золотистая полоса и дверь открылась. На пороге стояла очень молодая женщина. Подсвечник с тремя свечами, который она держала в руке, освещал узкое, словно острие пики, личико, обрамленное густыми темными волосами.
— Я дворянин, — растерянно сказал Анджело.
Немного помолчав, она ответила:
— Я полагаю, что это именно то, что и следовало сказать.
Она не дрожала от страха, и три языка пламени над подсвечником оставались ровными и неподвижными, как зубья вил.
— Я сказал правду.
— Самое забавное, что это, кажется, действительно правда.
— У грабителей нет котов, — добавил Анджело, увидев, как тот проскользнул мимо него.
— А у кого есть коты? — спросила она.
— Это не мой кот, просто он ходит за мной, потому что понял, что я человек безобидный.
— А что делает тут безобидный человек в этот час?
— Я приехал в этот город три или четыре дня назад. Меня чуть было не разорвали в куски как отравителя водоемов. А потом бежали за мной по улицам, желая непременно довести дело до конца. Когда я прижался к одной стене, открылась дверь, и я спрятался в доме. Но там были трупы, точнее, один труп. Тогда я забрался на крыши. С тех пор я и живу тут, наверху.
Она выслушала его, не шелохнувшись. На этот раз молчание было чуть более продолжительным. Затем она сказала:
— Вы, должно быть, голодны?
— Именно поэтому я и спустился. Я думал, что дом пуст.
— Ну так радуйтесь, что в доме все-таки кто-то есть. После моих тетушек тут не найдешь ни крошки.
Она отстранилась от двери, продолжая освещать площадку.
— Входите, — сказала она.
— Я не хочу навязываться, — ответил Анджело, — я нарушу вашу беседу.
— Вы вовсе не навязываетесь, я вас приглашаю. И вы не нарушите никакой беседы: я одна. Мои тетушки уже пять дней как уехали. После их отъезда у меня с едой тоже негусто. Но все-таки я богаче вас.
— А вы не боитесь? — спросил Анджело, приближаясь.
— Ничуть.
— Не меня, за что я вам очень благодарен, а заразы.
— Не надо меня благодарить, сударь. Входите. Эти ненужные любезности у порога просто смешны.
Анджело вошел в прекрасную гостиную. И тут же увидел свое отражение в большом зеркале. Недельная щетина и грязные потеки пота на лице. Рваная рубашка обнажает руки и заросшую черными волосами грудь. Пыльные брюки, еще и испачканные мелом, когда он продирался сквозь чердачное окошко, рваные чулки и сверкавшие сквозь дыры несуразные ноги — все это производило весьма жалкое впечатление. Оставались только глаза, по-прежнему сиявшие ясным и доброжелательным светом.
— Я в отчаянии, — сказал он.
— А что вас приводит в отчаяние? — спросила молодая женщина, зажигая фитилек спиртовки.
— Я понимаю, — сказал Анджело, — что у вас есть все основания не доверять мне.
— С чего вы взяли, что я не доверяю, я готовлю вам чай. — Она бесшумно ступала ко ковру. — Я полагаю, что вы уже давно не ели ничего горячего?
— Я уж не знаю, сколько времени!
— У меня, к сожалению, нет кофе. Да я и не нашла бы кофейник. В чужом хозяйстве трудно ориентироваться. Я приехала сюда неделю назад. Тетушки мои увезли все, что можно, да я бы удивилась, если бы было иначе. Но у меня есть чай. К счастью, я захватила его с собой.
— Извините меня, — сказал Анджело сдавленным голосом.
— Сейчас не до извинений. Почему вы стоите? Если хотите меня успокоить, то и ведите себя соответствующим образом. Садитесь.
Анджело покорно опустился на краешек умопомрачительного кресла.
— Сыр, от которого пахнет козлом (поэтому они его и оставили), на дне горшочка немного меда и, конечно, хлеб. Это вас устраивает?
— Я уже забыл вкус хлеба.
— Хлеб черствый. Для него нужны хорошие зубы. Сколько вам лет?
— Двадцать пять.
— Так много? — Она освободила уголок круглого столика и поставила на тарелку суповую чашку.
— Вы очень добры. Я так вам благодарен за все, что вы мне предлагаете. Я умираю с голоду. Только можно я унесу это с собой? Я не смогу есть при вас.
— Почему? Я вам так противна? И в чем вы собираетесь унести чай? Ни чашку, ни кастрюльку я вам не дам, даже и не надейтесь. Кладите побольше сахара и покрошите хлеб, как в суп. Чай очень крепкий и горячий. Это сейчас для вас самое лучшее. Если я вас смущаю, то могу выйти.
— Меня смущает, что я такой грязный, — ответил Анджело и добавил: — Я, право, очень стесняюсь. — И улыбнулся.
У нее были зеленые глаза, которые, казалось, заполняли все лицо, когда она их широко открывала.
— Я не решаюсь предложить вам умыться, — мягко ответила она. — Вода в этом городе заражена. Так что уж лучше быть грязным, но здоровым. Ешьте спокойно. Единственное, что бы я вам посоветовала, — это все-таки надеть что-нибудь на ноги.
