– Он очарователен! – сказала молодая женщина, которой Родольф поднес букет цветов.– И хоть он одет из рук вон плохо, я готова скомпрометировать себя, если он пригласит меня танцевать.
Родольф услышал ее слова и через минуту был у ее ног, он пригласил ее, обратившись к ней с пышной речью, благоухавшей мускусом и амброй, галантность его излияний достигала восьмидесяти градусов по Ришелье. Дама совершенно растерялась,– его речь сверкала ослепительными прилагательными и цветистыми оборотами и была столь выдержана в духе Регентства, что у Родольфа, казалось, вот-вот покраснеют каблуки. Он стал похож на дворянина старого закала. Приглашение было принято.
Родольф имел не больше понятия о танце, чем о тройном правиле математики, зато его воодушевляла невиданная отвага. Он экспромтом исполнил танец, доселе не известный ни единому балетмейстеру. Он выделывал па, именуемое «па вздохов и сожалений», и благодаря своей оригинальности оно имело потрясающий успех. Три тысячи газовых рожков тщетно показывали Родольфу язык, насмехаясь над ним,– он не унимался и без устали расточал своей даме еще никогда, нигде не изданные мадригалы.
– Просто глазам не верится,– сокрушался Марсель.– Он похож на пьяного, который упал на груду разбитых бутылок.
– Однако он «подцепил» великолепную женщину,– заметил один из присутствующих, видя, что Родольф собирается удрать со своей партнершей.
– Ты даже не прощаешься! – крикнул ему вслед Марсель.
Родольф вернулся и протянул художнику руку – холодную и влажную, как сырой камень.
Подруга Родольфа была рослая дочь Нормандии, весьма общительная и любвеобильная, простодушие которой быстро развеялось в атмосфере парижской роскоши и праздности. Звали ее, кажется, «мадам Серафима», и в то время она находилась на содержании у некоего пэра Франции, страдавшего ревматизмом. Он давал ей пятьдесят луидоров в месяц, которыми она делилась с неким дворянином от прилавка, получая взамен одни побои. Родольф пришелся ей по душе, и она увела его к себе, понимая, что он не наградит ее ни деньгами, ни побоями.
– Люсиль, говори всем, что меня нет дома,– сказала она горничной. Потом она удалилась в спальню, а через несколько минут вернулась, но уже в особом наряде. Родольф сидел неподвижно и молча, ибо, оставшись один, сразу же погрузился во мрак, полный немых рыданий.
– Вы не смотрите на меня? Ты молчишь? – с удивлением спросила Серафима.
«Что ж! Взгляну на нее, но только как на произведение искусства!» – подумал Родольф и поднял голову.
«И что за зрелище очам его предстало!» – как восклицает Рауль в «Гугенотах».
Серафима была изумительно хороша. Ее великолепные формы, искусно подчеркнутые нарядом, соблазнительно проступали сквозь полупрозрачную ткань. В жилах Родольфа проснулось лихорадочное, властное желание, в голове помутилось. Созерцая Серафиму, он испытывал не одно только эстетическое наслаждение. Затем он взял ее за руку. Руки у нее были прекрасные, словно высеченные резцом греческого скульптора. Родольф почувствовал, как эти восхитительные руки затрепетали от его прикосновения. И, забывая о том, что он – художественный критик, Родольф привлек к себе девушку, и ее щеки уже зарделись румянцем, предвестником сладострастия.
«Это создание – подлинный инструмент наслаждения, настоящий „страдивариус“ любви, я охотно сыграю на нем мелодию»,– подумал Родольф и почувствовал, как усиленно забилось сердце красавицы.
В этот миг в передней раздался резкий звонок.
– Люсиль! Люсиль! – крикнула Серафима горничной.– Не отпирайте! Скажите, что я еще не вернулась.
При имени «Люсиль», повторенном дважды, Родольф поднялся с места.
– Я ни в коем случае не хочу стеснять вас, сударыня,– сказал он.– Да и пора мне уходить, уж поздно, а живу я очень далеко. Спокойной ночи.
– Как? Вы уходите? – воскликнула Серафима, и глаза ее заметали искры.– Почему, почему вы уходите? Я свободна, вы можете остаться.
– Не могу,– отвечал Родольф.– Сегодня мой родственник возвращается с Огненной Земли, он лишит меня наследства, если не застанет дома и я не окажу ему гостеприимства. Спокойной ночи, сударыня.
И он торопливо вышел. Горничная пошла с ним, чтобы посветить, и Родольф имел неосторожность взглянуть на нее. То была хрупкая молодая женщина с медлительной походкой. Ее матово-бледное лицо пленительно контрастировало с черными вьющимися волосами, а голубые глаза мерцали, как две печальных звезды.
– О призрак! – вскричал Родольф, отпрянув от той, которую небо наделило и именем и обликом его возлюбленной.– Прочь! Что тебе надо от меня?
И он стремительно сбежал по лестнице.
– Это какой-то сумасшедший, сударыня,– сказала камеристка, вернувшись к хозяйке.
– Скажи лучше – дурак,– ответила раздосадованная Серафима.– Ну, это мне наука, я чересчур уж добра. Хоть бы болван Леон догадался опять прийти!
Леоном звали того самого приказчика, любовь которого была неразлучна с хлыстом.
Родольф опрометью помчался домой. На лестнице он увидел своего рыжего кота,– тот жалобно мяукал. Уже вторую ночь он взывал к неверной подруге, к некоей ангорской Манон Леско, отправившейся по любовным делам на соседние крыши.
– Бедняга, тебе тоже изменили! – сказал Родольф.– Твоя Мими последовала примеру моей. Ну, прочь печаль! Пойми, друг мой, сердце женщины и кошки – сущая бездна, и ни мужчинам, ни котам не дано измерить ее глубину.
Когда Родольф вошел в свою комнату, ему, несмотря на удушливую жару, почудилось, будто его окутали каким-то ледяным саваном. То был холод одиночества, жуткого, безысходного ночного одиночества. Он зажег свечу и увидел разоренную комнату. Мебель зияла пустыми ящиками, и в тесной комнате, показавшейся Родольфу необъятной как пустыня, витала непомерная тоска. Он нечаянно задел ногою свертки с вещами Мими и испытал нечто вроде радости, сообразив, что она еще не приходила за своими пожитками, хотя и собиралась увезти их утром. Родольф чувствовал, что, несмотря на все его усилия, близится час возмездия, что после горького веселья, которому он предавался весь вечер, ему предстоит пережить ужасную ночь. Но вместе с тем он надеялся, что уснет от усталости прежде, чем в душе его разбушуется отчаяние, которое он так долго подавлял.
Когда он подошел к кровати, отдернул полог и увидел постель, где уже двое суток никто не спал, увидел две подушки, лежащие рядом, и выглядывавший из-под подушки Мими кружевной чепчик,– он почувствовал, как сердце его сжала черная, безысходная тоска. Он бросился к подножью кровати, обхватил голову руками и, окинув взглядом опустевшую комнату, воскликнул:
– О малютка Мими, радость этого дома, неужели правда, что ты ушла, что я прогнал тебя? Неужели я уже никогда не увижу прелестную черную головку, так долго покоившуюся на этих подушках? О, неужели ты не вернешься и больше не будешь здесь почивать? Неужели я больше не услышу твой капризный голосок, который всегда меня чаровал, даже когда ты меня бранила! О белые ручки с голубыми жилками, ручки, которые я с таким жаром целовал, о белые ручки, неужели вы унесли с собою мой последний поцелуй?…
И Родольф исступленно зарылся головой в подушки, упиваясь слабым ароматом, оставшимся от головки Мими. В сумраке алькова оживали дивные ночи, проведенье им с юной любовницей. В ночной тишине ему слышались звонкие раскаты беспечного смеха мадемуазель Мими, которая заражала его своим весельем, и он забывал обо всех житейских невзгодах.
Всю ночь он не сомкнул глаз, вспоминая день за днем восемь месяцев, прожитых с молодой женщиной, быть может, она и не любила его, но все же ей удалось своей нежной ложью вернуть его сердцу молодость и юношеский пыл.
Только перед самым рассветом вконец измученный Родольф сомкнул глаза, покрасневшие от слез. Мучительная, страшная бессонная ночь! Но, увы, даже самые отъявленные насмешники и скептики вспомнят в своем прошлом не одну такую ночь!
Когда утром к Родольфу заглянули друзья, они ужаснулись: на лице его отразились все муки, терзавшие его ночью в Гефсиманском саду любви.
– Так я и знал,– воскликнул Марсель,– он горько поплатился за свою вчерашнюю веселость. Надо этому положить конец.
И вместе с товарищами он принялся разоблачать мадемуазель Мими, все ее тайны выплыли наружу, и каждое слово друзей вонзалось в сердце Родольфа, как шип. Приятели доказали ему, что любовница водила его за нос, как простофилю, изменяла ему и дома и повсюду, что это создание, бледное, как скорбный ангел, в действительности исчадие ада, способное лишь на злобные, низменные чувства.
Они не жалели черных красок, стараясь вызвать в Родольфе отвращение к предмету его любви. Но этой цели они достигли лишь наполовину. Отчаяние сменилось у поэта гневом. Он с ожесточением стал потрошить свертки, которые приготовил накануне, вытащил из них все, что подарил мадемуазель Мими за время их близости, то есть большую часть вещей, главным образом предметы туалета, столь дорогие сердцу, этой кокетки, в последнее время жадно стремившейся к роскоши. В свертках остались только те тряпки, с которыми она приехала к нему.
