— Я не хочу у тебя учиться; ты не умеешь так как учитель.
— Как же это, я не знаю азбуку, а читаю книги? — горячился обиженный мальчик.
— Но в книжках не так! — спорила Аделька.
— Ей-ей, ты дура! — и Вилим всплеснул руками.
— Ну что ж такое! — пробормотала Аделька и пошла с доскою к свету.
Пока эти двое рассуждали об ученых вопросах, Ян в кухне давал концерт Султану и Тирлу; трубил в трубу и притом бил в бубен, который ему мать привезла с ярмарки. Собакам вероятно не нравилась эта музыка: они подняли вверх морды; Султан лаял, а Тирл выл, так что страшно было слушать. Бабушка была с дочерью в кладовой, где они укладывали покупки; но услышав эту музыку, она прибежала в кухню со словами: «Я уже знала, что тут опять этот люцифер! Ничего-то в тебе нет путного! Замолчишь ли ты?» Ян отнял трубу от губ, и как будто не слыхав ничего, разразился смехом, говоря: «А вы посмотрите только на этих собак, как они сердятся на то, что я им играю!»
— Если б эти собаки понимали что-нибудь, так они бы сказали тебе, что такую музыку только козлу слушать, понимаешь? Сейчас оставь это! Поверь, если ты будешь таким озорником, то я опять скажу Св. Николаю, чтоб он тебе ничего не давал, — грозилась бабушка, показывая Яну на светлицу.
— Вот и прекрасно! А в городе говорили, что Св. Николай накупил целый воз подарков и, что нынешний год он будет щедр, то есть для тех, кто послушен, — сказала Ворша, заслышав в дверях слова бабушки.
Как только на другой день явился учитель, так явилась и Аделька со своею доской и села вместе с другими. Она была очень внимательна и через час прибежала к бабушке, рассказывая с торжеством, что она уже знает все буквы в первых рядах и тотчас назвала их все бабушке, вместе со значками, сделанными учителем для того, чтоб она лучше помнила буквы. Мать и бабушка остались ею довольны, в особенности, когда она и на другой день помнила буквы. Она часто показывала азбуку бабушке и хотела непременно, чтоб она ее прослушала, вследствие чего наконец и бабушка выучила буквы вместе с внучкой. «Я во всю жизнь не думала, — говорила бабушка, — чтоб я могла научиться азбуке, а теперь на старости лет выучилась. Кто хочет быть с детьми, тот должен иногда ж сам быть ребенком».
Однажды Ян вломился в комнату с криком: «Дети, дети! Посмотрите-ка, бабушка снесла с чердака самопрялку!» — «Разве это чудо?» — строго спросила мать, заметив, что дети бросились к дверям, даже и Барунка. Конечно, это не было чудо, но мать не предполагала, сколько удовольствий внесет бабушка в светлицу со своею самопрялкой. За самопрялкой появлялись пряхи, а с ними и хорошенькие сказки и веселые песни. Впрочем, мать не любила ни сказок, ни песен; она охотнее сидела в своей комнате и читала книжки из замковой библиотеки. Иногда бабушка просила дочь: «Расскажи-ка нам что-нибудь из этих хроник!» — и пани Прошкова соглашалась на это; но это занимало детей и остальных гораздо меньше, чем ее рассказ о венском житье-бытье, которое нравилось всем, и слушательницы нередко говорили: «Там должно быть очень хорошо, в этом большом городе!» Они бы не желали ничего более. Дети же всегда думали: «Скоро ли мы будем большие, как нам хочется посмотреть на этот город». Но приятнее всего были им всем, исключая пани Прошковой, рассказы бабушки о принцессах с золотыми звездами на лбу, о рыцарях и принцах, превращенных во львов и собак или просто в камень, об орешках, содержавших в себе целое дорогое одеяние, о золотых замках и морях, на дне которых живут прекрасные сирены. Часто видя, как Барунка задумывалась за вязаньем и засматривалась на обнаженный косогор и покрытую снегом долину, мать и не предполагала, что дочка видит там райский сад, дворец из дорогих камней, птиц огненного цвета, женщин с золотыми волнистыми волосами; что замерзшая река имеет для нее вид голубого волнующегося моря, на волнах которого качаются в перламутровых раковинах прекрасные феи. Султану, который храпел, растянувшись на полу, никогда и не снилось о почестях, оказываемых ему иногда мальчиками, принимавшими его в задумчивости за какого-то заколдованного принца. А как в сумерки бывало хорошо в комнате! Ворша запирала ставни; в печке трещали смоляные прутья; посреди комнаты ставился высокий деревянный светец, в железные развилки которого втыкалась пылающая лучина, а вокруг ставились лавки и стулья для собеседниц, которым кроме того бабушка каждый раз приготовляла корзинку крыжовника и слив для угощения. С каким нетерпением ждали дети, скоро ли стукнет в сенях дверь и появятся пряхи! Ведь бабушка начинала рассказывать не раньше, как собирались все собеседницы. Днем она пела адвентные[99] песни. Пока дети еще хорошенько не знали бабушку и не понимали в хорошем ли она или дурном расположении духа, они всегда надеялись выжать из нее сказку. Бабушка тотчас отделывалась от них, начиная им рассказывать о пастухе, имевшем триста овец и гнавшем свое стадо домой через такой узенький мостик, что овцы могли идти только одна за другой. «Теперь мы должны подождать, пока они все пройдут», — прибавляла она, умолкая. Если же дети минуту спустя спрашивали: «Прошли уж, бабушка?» — то она отвечала: «Что вы это! Надо добрых два часа, чтоб они все прошли». Дети уже знали, что это значит. Иногда же она, говорила: «Если вы уж непременно хотите, так я буду рассказывать. Представьте себе, что у меня семьдесят семь карманов и в каждом кармане по сказке; из которого кармана рассказывать вам сказку?»
— Хоть из десятого! — кричали дети.
— Ну так из десятого. В десятом кармане вот какая сказка:
Жил был король, королевства отец;
у него был богатый дворец;
бегал кот по покоям дворца,
и не будет той сказке конца.
И снова прекращалась сказка. Но всего хуже было, когда бабушка поминала о Красной шапочке. Дети не могли слышать об этой сказке и тотчас убегали: при каждой другой сказке они могли бы упросить бабушку, а тут они не могли и заикнуться, если не хотели слышать повторение собственных своих слов. Зная, что бабушка другой сказки не расскажет, они уже терпеливо дожидались прях. Кристла всегда приходила первая, за ней Мила, потом Цилка Кудрны, знакомые Бетки и Ворши; иногда приходила и пани-мама с Манчинкою, иногда и охотничиха, а раз в неделю Кристла приводила молодую жену Томша, за которою он обыкновенно приходил сам. Пока пряхи обогревались и усаживались за самопрялки, говорилось о различных вещах. Если было у кого-нибудь что-либо новое в домашней жизни, если кто-либо слышал какую-нибудь новость — все рассказывалось. Наступал ли праздник, с которым связан был какой-нибудь народный обычай или поверье, и это подавало повод к разговору. Например вечером накануне Николы (6 декабря) Кристла тотчас спросила Адельку, опустила ли она чулок за окно: Николай угодник уже ходит в окрестностях.
— Чулок мне даст бабушка, когда я пойду спать, — отвечала девочка,
— Только вы не берите свой маленький чулочек, а попросите у бабушки большой, — сказала шутливо Кристла.
— Так нельзя, — отозвался Ян: — этак мы будем обмануты.
— Вам и без того Николай угодник принесет розгу, — дразнила его Кристла,
— Ведь Св. Николай знает, что у бабушки спрятана прошлогодняя розга, и что она нас никогда не бьет, — отвечал Ян. На что впрочем бабушка заметила, что Ян часто заслуживал розгу.
Люцин день (13 декабря) очень не нравился детям. Было поверье, что в эту ночь ходит везде белая, высокая, растрепанная Люция, и дети боялись, чтоб она не утащила их за непослушание.[100]
«Бояться глупо!» — говаривала бабушка и была всегда недовольна, когда дети чего-нибудь боялись. Она их учила не бояться ничего кроме гнева Божьего; но так как она слишком твердо верила во все поверья, то и не могла отучить от них детей, о чем всегда старался отец, когда дети начинали ему рассказывать о водяном, об огненном змее, о блуждающих огоньках или об огненных людях, которые иногда кувыркаются перед человеком как сноп соломы и еще требуют благодарности за такое освещение дороги и т.д. По понятию бабушки, вся природа была наполнена добрыми и злыми духами, она верила и в злого адского духа, посылаемого Богом в свет для искушения людей; она во все верила, но не боялась, храня в сердце твердую, непоколебимую веру в Бога; она знала, что в Его власти весь свет, и небо и ад, и что без Его воли не спадет ни единый влас с главы. Эту уверенность желала она поселить и в сердцах детей. Поэтому, когда Ворша в Люцин день заговаривала о белой женщине, то бабушка тотчас кричала ей, что Люция только отпивает ночи[101]. Всех лучше поступал в этом отношении Мила. Он всегда вырезывал детям сани, плуги, тележки, или драл лучину, и мальчики не отходили от него. Если же рассказывалось что-нибудь страшное, и Вилим крепче прижимался к нему, то Мила говорил: «Не бойтесь ничего, Вилимек: на черта у нас есть крест, а для чудовищей палка, так нам нечего их бояться!» Такое бесстрашие нравилось мальчикам, и с Милой они готовы были идти всюду, даже в полночь. А бабушка, кивая ему головой, всегда говорила: «Еще бы! Мужчина, так мужчина и есть».
