Сидя за столом своего тестя, Симха-Меер заставлял его трепетать и биться, как муха в паутине. Он знал, что делает. Надо заставлять человека кипятиться как можно больше. Об этом он не раз слыхал в доме своего отца. Чем больше кипятится человек, тем он становится мягче, управляемее, как бык. Симха-Меер знал, что в Лодзи сейчас несладко. Сезон нелегкий, наличный рубль дорог. Его не выпускают из рук, как драгоценный камень. Так что старик смягчится и согласится на все, что потребует Симха-Меер. Только бы подошли сроки платежей!
И он дождался.
Реб Хаим Алтер кипятился, выходил из себя, говорил за столом своему зятю, что у него каменное сердце, что он разбойник, а не зять. Но Симха-Меер ему не отвечал. Он вдруг углубился в изучение Торы и буквально не расставался с Геморой. Тесть избегал его, не говорил ему ни слова. Но когда подошли сроки платежей, а Шмуэль-Лейбуш так и не достал денег, реб Хаим Алтер помирился с зятем и, как предвидел Симха-Меер, пошел на все его условия. За десять тысяч рублей Симха-Меер стал компаньоном и владельцем трети ткацкой мастерской своего тестя. При этом он получил гарантии, составленные, проверенные и заверенные адвокатами и нотариусами, подтвердившими сделку между зятем и тестем. У реб Хаима Алтера глаза повылезали прежде, чем он снова увидел собственные деньги, за которые сосватал своей единственной дочери этого илуя, обладающего редкими способностями к изучению Торы, Симху-Меера.
— Ох, ну и тяжелый ты человек, Симха-Меер, — вздохнул реб Хаим Алтер после того, как они вышли из вонючей нотариальной конторы и поздравили друг друга с компаньонством.
Реб Хаим Алтер хотел видеть своего зятя в мастерской как можно реже и поэтому послал его в молельню заниматься Торой.
— Пусть ты мой компаньон, — сказал он ему, — но содержание ты получаешь и дальше, так что можешь сидеть себе в молельне и учить Тору. Мое слово — это слово.
Но Симха-Меер не собирался идти в молельню.
— Если компаньонство, то во всем, тесть, — тоном святоши ответил он. — Я не допущу, чтобы тесть работал вместо меня. Я буду работать наравне с тестем…
Когда реб Авром-Герш Ашкенази узнал от людей о делах своего сына Симхи-Меера, он сразу же послал за ним Янкева-Бунема. Стремительными шагами Янкев-Бунем отправился исполнять поручение отца. Минута была для него слишком долгой.
В столовой он встретил Диночку, которая по своему обыкновению сидела на кушетке с ногами, углубившись в чтение романов.
— Добрый вечер, — сказал он ей каким-то чужим голосом.
Она испугалась неожиданности этого голоса и вздрогнула.
Янкев-Бунем растерялся и схватился за козырек своей шелковой шапочки, как делал, когда видел ее на улице. Он совсем забыл, что он в доме. Диночка покраснела.
— Как дела у Янкева? — спросила она его в третьем лице, избегая обращения и на «ты», и на «вы»…
Она называла его только первым именем, Янкев, которое нравилось ей больше.
— Как дела у Диночки? — ответил вопросом на вопрос растерянный Янкев-Бунем.
Они оба опустили глаза и замолчали.
Симха-Меер встретил брата не слишком радостно. Он знал, что ничего хорошего в отцовском доме его не ждет, но все-таки пошел с Янкевом-Бунемом. Отец, как всегда, положил носовой платок на открытый том Геморы в знак того, что он не откладывает книгу, а лишь на короткое время прерывает изучение Торы, чтобы, освободившись, тут же вернуться к этому богобоязненному занятию. Реб Авром-Герш не предложил сыну сесть, он оставил его стоять.
— Симха, — начал он тихо, как всегда, когда бывал очень зол, — спросил ли ты у меня, можно ли тебе взять деньги из банка?
— Нет, отец.
— Почему ты взял деньги без моего ведома?
— Тесть находится в тяжелых обстоятельствах. — Симха-Меер изобразил на своем лице богобоязненность. — Мне очень жаль его.
— То есть ты хотел сделать доброе дело, да? — с издевкой спросил реб Авром-Герш.
— Да, отец, — прикинулся простачком Симха-Меер.
— Ну а слушаться отца — это не доброе дело?
Симха-Меер промолчал.
Реб Авром-Герш сдвинул ермолку на затылок и посмотрел на сына, строго посмотрел. Он хотел, чтобы Симха-Меер хотя бы опустил глаза, произнося свою заготовленную ложь. Но Симха-Меер даже глазом не моргнул. Богобоязненная мина застыла на его лице. Лживая набожность этого юнца вывела отца из себя.
— Скажи-ка, праведник, — бросил ему реб Авром-Герш, — разве я не велел тебе сидеть и изучать Тору?
— Я буду учить Тору, когда смогу оторваться от дел, — сказал Симха-Меер и добавил: — Не принимая на себя обета…[85]
— Нет, ты будешь учить Тору пять лет, столько, сколько ты должен жить на содержании у тестя!
— Я не могу допустить, чтобы тесть работал один. Ведь сказано, «развьючь ношу его вместе с ним»…[86]
Реб Авром-Герш буквально онемел на какое-то время. Библейские цитаты, на которые имел наглость ссылаться его сын, привели его в бешенство.
— Вероотступник, — прохрипел он. — Не смей даже переступать порога ткацкой мастерской, пока не закончатся пять лет твоего содержания у тестя! Немедленно дай мне руку и обещай, что так и сделаешь!
Отец протянул свою волосатую жилистую руку, но Симха-Меер оставил отцовскую руку висеть в воздухе.
Какое-то время в комнате царила тишина, такая тишина, что было слышно горячее дыхание Янкева-Бунема. Правая рука реб Аврома-Герша висела в воздухе и ожидала руки сына. Но не дождалась. Реб Авром-Герш терпеливо переносил свое отцовское унижение целых, может быть, полминуты, но когда сын все-таки не сдвинулся с места, реб Авром-Герш поднял руку и со всей силы ударил Симху-Меера по едва покрывшейся бородкой щеке:
— Вон, сын бунтующий и нечестивый, вон из моего дома!..
Симха-Меер молча поднял шелковую шапочку, упавшую с его головы от отцовской пощечины, потер покрасневшую щеку и вышел из комнаты.
Кроме боли от пощечины, он не испытывал никакой другой боли или стыда. Он даже улыбался, идя по улице домой.
Какое значение имела отцовская пощечина для него, компаньона-совладельца ткацкой фабрики Алтера и Ашкенази, самостоятельного человека, собиравшегося покорить Лодзь. Он начинает сразу с пятидесяти станков и взгляд его устремлен вверх, к вершинам фабричных труб города!
Своими широкими ноздрями он втягивал в себя дым лодзинских труб и пыль лодзинских улиц, а ноги его уверенно ступали по грубо отесанному булыжнику лодзинских мостовых.
С тем же юным пылом, каким он прежде отличался за карточным столом в доме пекаря Шолема, Симха-Меер принялся работать в ткацкой мастерской, расположенной рядом с домом его тестя. Он повсюду совал свой нос, ко всему прислушивался — его заостренные заячьи уши вечно пребывали в напряженном внимании. Его серые глаза, взгляд которых казался мягким, но на самом деле был упрямым, жестким и недоверчивым, видели все. Эти плутоватые глаза, эти острые уши, этот длинный нос высматривали, подслушивали, вынюхивали все и всюду.
Прежде всего он взялся за книги, за те самые запутанные бухгалтерские книги, которые вел его тесть вместе со своим слугой и в которых оба они постоянно вязли. Симха-Меер лучше бухгалтера-литвака разобрался в хаосе цифр, хасидских намеков, домашних примечаний и торговых записей, сделанных на неграмотном древнееврейском. Он подсчитывал, вычеркивал, удваивал, отнимал, добавлял. Все это он делал по-простому, по-домашнему, со множеством промежуточных результатов, но итог его был идеально точен. Закончив подсчеты, он больше никого не подпускал к бухгалтерским книгам, ни Шмуэля-Лейбуша, ни даже тестя. Теперь он вел бухгалтерию сам. Потом он взялся за письма, закладные, векселя и квитанции, обычно валявшиеся повсюду, главным образом в карманах бесчисленных лапсердаков, жилетов и брюк тестя. Симха-Меер не знал никаких нееврейских языков, только основы немецкого, которым его учил бухгалтер Гольдлуст по письмовникам, где давались образцы переписки между высокочтимым герром Саломоном Гольдманом из Лейпцига и высокочтимым герром Рабиновичем из Одессы. Еще хуже он знал русский — всего несколько слов, которые он слышал от бывавших у них дома литваков, комиссионеров и вояжеров. Но у него была хорошая голова. Поняв одно слово, он мог проникнуть в смысл десяти других. К тому же ему помогали нахальство и вера в себя, и он быстро начал отвечать на письма клиентов. Он писал корявые, но толковые письма и отправлял их вовремя.
Разобравшись с бумагами, он принялся за Шмуэля-Лейбуша. Первым делом он забрал у него кассу, которую реб Хаим Алтер доверял своему слуге на протяжении всей его службы. Шмуэль-Лейбуш не сдался без боя. За долгие годы он привык безраздельно властвовать в ткацкой мастерской. Он нес тяжелое бремя всех деловых забот и снабжал реб Хаима Алтера необходимыми деньгами. Ему совсем не хотелось иметь над собой нового хозяина, к тому же такого молодого и плутоватого, сопляка, у которого еще молоко на губах не обсохло, который вечно теребит свою жидкую бороденку, словно надеясь, что так она быстрее вырастет.
