— Так. Да-да.
— Вы ведь ничего не натворили? Отвечайте — ничего страшного?
— Нет.
— А пистолет?
— Я думал — полиция.
Прикрыв дверь, они вошли в комнату. Он еще следил за ванной, хотя уже точно знал — больше он не выстрелит. Из него, наверное, получился бы неплохой судья, но не палач. Война ожесточает человека, но не настолько. Как окольцованная птица обречена всю жизнь носить свое кольцо, так и он навеки прикован к своей средневековой литературе, к «Песни о Роланде», к Бернской рукописи.
Она сказала:
— Боже, какой странный у вас вид. Вы удивительно помолодели.
— Усы...
— Конечно. Так вам больше идет.
Ему не хватало терпения:
— Что сказал Фурт?
— Они подписали.
— Но это противоречит английским законам о невмешательстве во внутренние дела других стран.
— Они подписали контракт не прямо с Л. Закон всегда можно обойти. Уголь пойдет через Голландию.
Итак, крах полный и окончательный — он не смог даже застрелить предателя. Она сказала:
— Вам придется уехать. Прежде чем вас найдет полиция.
Он опустился на диван, свесив между коленей руку, в которой держал пистолет. Он сказал:
— И Форбс тоже подписал?
— Нельзя требовать от него слишком многого.
И снова он почувствовал странный укол ревности. Она сказала:
— Ему это не по душе.
— Почему?
— Видите ли, он по-своему честен... В серьезных делах ему можно верить.
Он задумчиво сказал:
— У меня есть последний шанс.
— Какой? — Она испуганно глянула на пистолет.
— Нет, не это. Я говорю о шахтерах. О профсоюзах. Если бы они знали, кому пойдет этот уголь, не могли бы они?..
— Что?
— Что-нибудь предпринять?
— Что они могут? — Ее раздражал этот идеализм. — Вы не знаете, что здесь происходит. Вы никогда не видели шахтерского поселка, где остановлены все шахты. У вас еще хватает сил для энтузиазма, криков и размахивания флагами. А тут... Я побывала с отцом в одном поселке. Отец ехал туда вместе с членами королевской семьи. Так вот, нет у шахтеров никакого боевого духа. Иссяк.
— Значит, вы кое-что понимаете в этих делах?
— Конечно. Разве мой дед не был...
— Вы знаете кого-нибудь среди рабочих?
— Там живет моя старая няня. Она вышла замуж за шахтера. Но отец выплачивает ей пенсию. Ей легче других.
— Для начала подойдет любая зацепка.
— Вы все еще ничего не понимаете. Нельзя разъезжать по шахтам и выступать там с речами. Тем более, когда вас ищут.
— Я еще не собираюсь сдаваться!
— Послушайте. Пока еще можно попытаться вытащить вас отсюда. Деньги чего-нибудь да стоят. Из маленького порта. Скажем, Свонси...
Он внимательно посмотрел на нее.
— Вам так не терпится...
— Хватит, хватит — все ясно. Просто живые и свободные люди мне нравятся больше, чем покойники и каторжане. Я не смогла бы вздыхать о вас и месяца после вашей смерти. Я не такая. Не могу быть верной тому, кого нет рядом. Вы можете, а я нет.
Он рассеянно поигрывал пистолетом. Она сказала:
— А это отдайте мне... Я не могу спокойно смотреть...
Он молча протянул пистолет. Протянул, не думая, — и тем самым первый раз выразил кому-то доверие. Она сказала:
— Почему пахнет дымом? Так я и думала, что-то случилось. Вы стреляли. Вы кого-нибудь убили...
— Нет. Пытался его убить, но ничего не получилось. Я, по всей видимости, жалкий трус. Я попал всего-навсего в зеркало.
— Это случилось как раз когда я звонила?
— Да.
— Я слышала. Мне показалось, что на улице хлопнул глушитель автомобиля.
Он сказал:
— К счастью, здесь не знают, как звучит настоящий выстрел.
— А где же этот тип?
— В ванной.
Она распахнула дверь. Мистер К., как всегда, внимательно подслушивал: он стоял на коленях. Д. мрачно сострил:
— Знакомьтесь, профессор К.
К. свалился на бок, странно подогнув ноги. Д. добавил:
— Он в обмороке.
Она наклонилась над К., с отвращением заглядывая ему в лицо.
— Вы уверены, что промахнулись?
— К сожалению, факт — промахнулся.
Довольно любопытный факт, потому что он мертв. Любой дурак это сразу заметит.
Мистера К. перетащили на диван. Книжка со стихами лежала рядом с ним — возле самого уха. «Бог в свете свечей ожидает вас дома». С красной полоской на переносице от дужки очков К. казался удивительно жалким.
— Его врач считал, что он протянет еще полгода, не больше. И он очень боялся смерти... внезапной... во время урока энтернационо. Они платили ему два шиллинга в час.
— Решайте, что делать.
— Это всего лишь несчастный случай.
— Он умер, потому что вы выстрелили в него, — они могут рассматривать это как убийство.
— С юридической точки зрения — это убийство?
— Да.
— Это уже второе убийство, в котором меня подозревают, — не много ли? Мне бы хотелось, чтобы для разнообразия меня обвинили в настоящем убийстве, явном и преднамеренном.
— Вы всегда шутите, когда дело касается вас, — сказала она.
— Что вы? Как-то не заметил...
Она снова рассердилась. Когда она сердилась, то становилась похожей на ребенка, который, взбунтовавшись против здравого смысла и авторитета взрослых, колотит по полу ногами. В такие моменты он чувствовал к ней отцовскую нежность — она и вправду годилась ему в дочери. Она не требовала от него страстной любви. Она сказала:
— Не стойте так, как будто ничего не случилось. Что мы будем с ним делать?
Он примиряюще ответил:
— Сейчас подумаем. Сегодня — суббота. Женщина, которой принадлежит эта квартира, оставила записку: «Молока не надо до понедельника». Следовательно, она вернется не раньше завтрашнего вечера. В моем распоряжении двадцать четыре часа. Смогу я попасть на шахты к утру, если я сейчас отправлюсь на вокзал?
— Вас схватят на станции. Вас уже разыскивают. Кроме того, — она говорила с раздражением, — это пустая трата времени. Говорю вам — у них не осталось боевого духа. Они просто существуют. Вот и все. Я там родилась. Я знаю эти места.
— Стоит попытаться.
Она сказала:
— Мне безразлично, останетесь вы живы или нет, но мне страшно представить себе, как вы будете умирать.
Она не стеснялась ни в словах, ни в поступках — говорила и действовала, не думая. Он вспомнил, как она шла по мокрой платформе с булкой в руке. Вот тогда впервые в нем и шевельнулось что-то похожее на нежность. Наверное, потому, что именно в этом они были очень похожи. Обоих швыряла и толкала жизнь — и оба яростно не желали смиряться с нею, хотя ярость в действительности была чужда им. Она сказала:
— Я знаю, бессмысленно уговаривать людей: «сделайте это ради меня...», как в романах.
— Отчего же, я готов на многое ради вас.
— Ах, боже, — сказала она, — не притворяйтесь. Оставайтесь честным. Именно за это я вас люблю. А может, из-за своих неврозов. Эдипов комплекс и тому подобное...
— Я не притворяюсь.
Он взял ее за плечи. На этот раз совсем не так автоматически, как в прошлый, — теперь его толкнула нежность. Да, нежность, но не желание и не страсть влюбленного. Он забыл, как жаждут влюбленные. Влюбленный должен верить в мир, в радость рождения новой жизни. Противозачаточные средства этого не изменили. Акт желания остается актом веры, а он потерял веру...
Она больше не сердилась. Она печально сказала:
— Что случилось с вашей женой?
— Ее расстреляли. По ошибке.
— Как?
— Спутали с другой заложницей. У них сотни заложников. Когда заложников слишком много, они все на одно лицо.
Неужели он пытается ухаживать, рассказывая о мертвой жене, да еще когда рядом на диване труп? Впрочем, он может быть спокоен: ему не удастся сфальшивить — поцелуй выдает слишком многое, его гораздо труднее подделать, чем голос. Их прижатые друг к другу губы выражали общую для обоих пустоту. Она сказала:
— Мне кажется странным — любить человека, который давно мертв.
— Это свойственно большинству людей. Ваша мать...
— О, я не люблю ее... — сказала она. — Я незаконнорожденная. Потом, конечно, все скрепили браком, и я никак от этого не пострадала. Но как-то противно, что ты была нежеланной, уже тогда...
Без испытания трудно решить, где любовь и где жалость. Он крепче прижал ее к себе. Через ее левое плечо на него смотрели открытые глаза мистера К., и он опустил руки.
— Это бред. Я не гожусь для вас. Я больше не мужчина. Может быть, потом, когда перестанут убивать людей...
Она сказала:
— Мой дорогой. Я не боюсь ожидания... пока ты жив.
Что верно, то верно — условие немаловажное. Он сказал:
— А теперь вам лучше уйти. Постарайтесь, чтобы никто не заметил, когда вы будете выходить. И не садитесь в такси в этом районе.
— А что вы собираетесь делать?
— С какого вокзала мне ехать?
Она сказала:
— Примерно в полночь идет поезд с Юстона... Он прибывает туда утром в воскресенье, бог знает в котором часу. Только переоденьтесь... Так вас сразу узнают.
— Даже без усов?
— Шрам-то остался. Вас именно по шраму ищут. — Она добавила: — Подождите минуту, — и когда он попытался что-то сказать, перебила его: — Я уйду. Я буду рассудительной, сделаю все, как вы говорите, отпущу вас на все четыре стороны и постараюсь проявить благоразумие. Но — минутку.
