— Какая я счастливая, — сказала Кэтхен. — Я думала, он никогда не вернется, думала, что он умер или забыл меня. Теперь он спит. Он здоров? Он хочет есть?
— Нет, — сказал Уильям. — На этот счет можешь не волноваться. Только что он у меня на глазах съел Рождественский ужин, рассчитанный на четверых детей или шестерых взрослых.
— Он, наверное, был очень голодный. Какой он худой!
— Нет, — сказал Уильям. — Худым его не назовешь.
— О, ты не видел его до того, как он уехал… Как он храпит! Это хороший знак. Когда он хорошо себя чувствует, он всегда так храпит. — Она с нежностью взирала на бесчувственное тело. — Но он грязный.
— Да, — сказал Уильям, — очень грязный.
— Уильям, почему у тебя такой сердитый голос? Ты не рад, что мой муж вернулся ко мне?
— К тебе?
— Уильям, ты ревнуешь! Как я презираю ревность! Ты не можешь ревновать меня к мужу! Мы прожили вместе два года до того, как я встретила тебя. Я знала, что он не бросит меня. Но что нам теперь делать? Я должна подумать…
Они задумались, но о разном.
— У меня есть план, — сказала наконец Кэтхен.
— Да? — мрачно отозвался Уильям.
— Да, и мне кажется, хороший. Мой муж — немец, поэтому эсмаильцы ничего не могут ему сделать. Со мной хуже — из-за документов. А если я выйду за тебя замуж, то стану англичанкой и смогу уехать вместе с мужем. Ты купишь нам билеты в Европу. Недорогие, мы поедем вторым классом… Ну как?
— Должен тебя разочаровать, все не так просто. Во-первых, немецкое посольство отказалось защищать твоего друга.
— Жаль. Я думала, когда есть документы, то тебе ничего не грозит… Надо придумать другой план… Если я выйду замуж за тебя, а потом за моего мужа, он тоже станет англичанином?
— Нет.
— Жаль.
Они почти кричали, чтобы расслышать друг друга — немец продолжал храпеть.
— Будет очень жестоко, если мы его разбудим? Он такой сообразительный! Он очень часто попадал в трудные ситуации.
Она трясла его до тех пор, пока он не ожил, и они принялись серьезно и обстоятельно говорить по-немецки.
Уильям собрал тошнотворные остатки Рождественского ужина: положил обратно в коробку крекеры и вынес за дверь пустые жестянки и бутылки, поставив их рядом со своими грязными башмаками.
— Наша единственная надежда — это шофер министра почт, — сказала наконец Кэтхен. — Городская охрана его знает. Если они не слышали еще, что министр арестован, то шофер сможет выехать из Джексонбурга. Но до границы он не доедет. Отсюда телеграфируют, чтобы его задержали. Поездом добираться тоже нельзя.
— Остается еще река, — сказал немец. — Она сейчас судоходна. В пятнадцати милях от города — водопад, если за ним сесть в лодку, то можно доплыть до французской территории — но для этого нам нужна лодка.
— Сколько она может стоить? — спросила Кэтхен.
— Однажды, в Мату-Гросу, я сам сделал лодку, — зевая, произнес немец. — Выжег сердцевину секвойи. Это заняло у меня десять недель, а затонула она в одну минуту.
— Лодка, — сказала Кэтхен. — Но у тебя же есть лодка — наша лодка.
Они ехали по улицам спящего города: немец на переднем сиденье, рядом с шофером министра почт, Кэтхен и Уильям на заднем, с каноэ. Иногда над мусорными кучами вспыхивали красные глаза гиен, которые шарахались от них в ночь, поджав шелудивые хвосты.
Солдаты, охранявшие выезд из города, отдали честь, и они беспрепятственно выехали из Джексонбурга. Все молчали.
— Я пришлю тебе открытку, — сказала наконец Кэтхен, — чтобы ты знал, что у нас все в порядке.
Когда они добрались до реки, уже светало. Река возникла перед ними неожиданно, черная и стремительная, в низких берегах. Уильям и Кэтхен вновь, как когда-то, собрали каноэ, работа была привычной, но теперь они делали ее без прежнего азарта. Немец сидел на подножке автомобиля, снова впав в оцепенение. Глаза его были открыты, рот тоже. Когда лодка была готова, они позвали его.
— Какая маленькая! — сказал он.
Уильям стоял по колено в воде среди камышей, с трудом удерживая каноэ. Река тащила его за собой. Кэтхен, отчаянно балансируя, забралась в лодку, держась рукой за плечо Уильяма. Немец последовал за ней, и лодка почти целиком погрузилась в воду.
— Мы ничего не можем с собой взять, — сказала Кэтхен.
— Моя лодка в Мату-Гросу имела в длину двадцать футов, — заплетающимся языком сказал немец, — она перевернулась и ушла под воду, как камень. Двое слуг утонули. Они предупреждали, что так будет.
— Если мы доберемся до французской территории, — сказала Кэтхен, — что нам делать с лодкой? Оставить там? Она тебе будет нужна?
— Нет.
— Мы можем продать ее и выслать тебе деньги.
— Да.
— Или можем сохранить эти деньги, пока не доберемся до Европы. Оттуда легче послать.
— Это все абстрактные рассуждения, — нетерпеливо заявил проснувшийся вдруг немец. — Вопрос представляет чисто академический интерес. Мы не доберемся до французской территории. Пора.
— До свидания, — сказала Кэтхен.
Их колени соприкасались, они выжидательно смотрели друг на друга, будто собирались пуститься вплавь по искусственным водам ярмарочного озера. Влюбленные, устроившие пикник за городом, стоявшие рядом в очереди и теперь медлившие, прежде чем остаться наедине среди гротов и прозрачных лагун.
Уильям отпустил лодку. Она дважды повернулась вокруг своей оси, выбираясь на середину реки, там ее подхватило сильное течение, она понеслась, бешено вращаясь, вниз и исчезла в рассветном воздухе.
Уильям вернулся к себе, в пустую комнату. В его отсутствие бой принес обратно остатки Рождественского ужина и аккуратно разложил их на письменном столе. На кровати валялась полая туба, но в ней не было никаких известий для Уильяма. Он сел к столу и, не отрывая глаз от жестянки из-под миндаля, начал печатать сообщение для «Свиста».
— Отнеси на радиостанцию, — приказал он бою. — Сиди на ступеньках, пока не откроется. Потом возвращайся и сиди на ступеньках здесь. Никого не впускай. Я буду спать.
Но долго спать ему не пришлось.
Бой принялся трясти его за плечо в половине одиннадцатого.
— Слать нет, — сказал он, возвращая Уильяму телеграмму.
Уильям с трудом открыл глаза после короткого сна.
— Почему?
— Джексоны нет. Правительство нет. Слать нет.
Уильям оделся и пошел на радиостанцию. В окошечке приветливо улыбалось черное лицо: крахмальный воротничок, галстук-бабочка, длинный мундштук из слоновой кости — чемпион по боксу.
— Доброе утро, — сказал Уильям. — Надеюсь, вы не слишком обижены на козу. Где телеграфист?
— Он взял небольшой отпуск. Вместо него сегодня я.
— Мой слуга говорит, что у него отказались взять эту телеграмму.
— Правильно. Мы очень заняты сейчас государственными делами. Думаю, мы будем заняты весь день, возможно, несколько дней. Напрасно вы вчера не отправились со мной в путешествие. Может, хотите пока ознакомиться с нашим манифестом? Насколько я понимаю, вы не читаете по-эсмаильски?
— Нет.
— Варварский язык. Меня ему никогда не учили. Скоро мы сделаем государственным языком русский. Вот английская копия.
Он протянул Уильяму листок красной бумаги, где сверху было напечатано «ПРОЛЕТАРИИ ЭСМАИЛИИ, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!», и захлопнул окошечко.
Уильям вышел на залитую солнцем улицу. Негр, стоявший на стремянке, закрашивал название Джексон-стрит. Фасад почты украшали нарисованные через трафарет серп и молот, над ними безжизненно висел красный флаг. Уильям читал манифест.
«… ДОБЫЧА ПОЛЕЗНЫХ ИСКОПАЕМЫХ РАБОЧИМИ И ДЛЯ РАБОЧИХ… НЕМЕДЛЕННО ПРИВЛЕЧЬ ДЖЕКСОНОВ К СУДУ… ОБВИНЕНИЕ В ГОСУДАРСТВЕННОЙ ИЗМЕНЕ… ЛИКВИДИРОВАНЫ… НОВЫЙ КАЛЕНДАРЬ. ПЕРВЫЙ ГОД СОВЕТСКОЙ РЕСПУБЛИКИ ЭСМАИЛИИ…»
Он смял листок в красный шарик и бросил его козе, которая заглотнула его, словно устрицу.
Он стоял на веранде и смотрел через двор на дряхлую мансарду, откуда Кэтхен улыбалась ему обычно в это время и звала к Попотакису.
— «Тленье и гниль, тщета перемен всюду взор мой смущают», — пропел он тихо, почти нежно. Это была любимая строка дяди Теодора.
Он повесил голову.
«О сойка, оклеветанная птица, — молился он, — неужели я не искупил зла, нанесенного тебе моей сестрой? Неужели я так и останусь изгоем, вдали от милых моему сердцу мест? Даже в безжалостном древнем мире боги спускались иногда к простым смертным, чтобы спасти их».
Он молился без надежды в сердце.
И тут в многоголосом шуме пансиона Дресслер возник вначале тихий, а затем нарастающий монотонный звук. Слуги во дворе подняли головы к небу. Звук продолжал расти, и над ними в безоблачной дали появился, быстро приближаясь, самолет. В какой-то момент мотор его заглох и звук прекратился. Самолет сделал круг и начал бесшумно снижаться. Когда он спустился совсем низко, от него отделилась черная точка и полетела к стоявшим на земле. За точкой струился белый шлейф, который надувала волна воздуха. Мотор снова запел, и самолет, взмыв в небо, пропал из виду. Маленький купол помедлил немного и начал не спеша снижаться, как бы погружаясь в чистые водные глубины.
