— Рыба, сударь, есть порождение фантазии, не имеющее никакого отношения к счастью, какое испытывает настоящий рыбак. Мало кто понимает, в чем прелесть этого удивительного занятия, и как могут люди, не испытывая ни малейшего нетерпения, из года в год питать одну и ту же смутную надежду, сидя в тишине у одной и той же прозрачной воды, ведя одно и то же существование, праздное, но не бездельное, и так без конца, ибо с какой стати рыбаку умирать?
Я кивнул.
— Как я уже сказал, мало кто это понимает, — продолжал он, — ибо среди множества людей, предающихся этому занятию, большинство держат удочку точно так же, как держали бы любой другой предмет, и так же мало задумываются о том, что делают, как если бы они не ловили рыбу, а читали книгу или рассматривали картину. Такие люди, сударь, число которых, заметьте, ужасно возросло в последнее время, портят самые прекрасные вещи в мире.
— Это правда, — согласился я.
Брелок не привык к такой покладистости с моей стороны. Он почувствовал себя польщенным.
— Сударь, — сказал он весьма самодовольным тоном, — хотя по моему виду этого и не скажешь, мне доводилось размышлять о самых разных вещах; если бы я записывал все те нелепые идеи, какие приходят мне в голову, я завоевал бы репутацию великого человека, и эта репутация не была бы незаслуженной.
— Кстати, о незаслуженных репутациях, вернемся к обещанной истории Лиса. Вы злоупотребляете данным вам позволением надоедать мне этой историей и надоедаете другой; это нечестно.
— Все это, сударь, не что иное, как хитро придуманный обходной маневр, призванный возвратить нас к тому, с чего мы начали. Теперь я всецело к вашим услугам и позволю себе задать вам один-единственный вопрос. Какого вы мнения об охоте на Бабочек?
— Как, несчастный? Неужели вы станете донимать меня разговорами обо всех зверях, которые населяют землю и море, за исключением того единственного, который меня интересует? Вы забываете о его ужасном характере; вы не умеете разглядеть под маской, скрывающей истинную сущность этого лицемера, злодея, который соблазняет бедных Курочек, морочит глупых Ворон, поражает надутых Индюков и пожирает ветреных Голубей; он стережет жертву, поджидает ее, не может без нее обойтись. По вашей милости этот Зверь теряет время, да и я тоже.
— Какая клевета! — отвечал он кротко. — Впрочем, я надеюсь отомстить всем врагам Лиса, доказав, что, если в дело вмешивается любовь, и Лисам случается быть бесконечно неловкими, неумными и нелепыми. Однако я имел честь задать вам вопрос касательно вашего мнения об охоте на Бабочек и теперь возвращаюсь к нему снова.
Я нетерпеливо махнул рукой, но он в ответ бросил на меня жалобный взгляд, который совершенно меня обезоружил. Да и кто способен устоять перед очарованием охоты на Бабочек? Уж конечно не я[213]. Я имел неосторожность ему это показать.
Брелок, весьма довольный, взял следующую понюшку табаку и поудобнее устроился в кресле.
— Я счастлив удостовериться, сударь, — сказал он доверительно, — что вы предаетесь наслаждениям истинно прекрасным, истинно совершенным. Знаете ли вы человека более счастливого и одновременно более достойного уважения своих сограждан, нежели тот, кто ранним утром, задыхаясь от радости, рассекает сачком высокую траву и носит в петлице подушечку с длинными булавками, дабы ловко накалывать на них порхающих в эфире крылатых насекомых, не причиняя им ни малейшей боли (ибо ни от одного из них никто никогда не слышал жалоб)? Что до меня, то ни к кому не испытываю я такого полного доверия, такой безраздельной приязни, одним словом, такого почтения, как к этому человеку, рядом с которым желал бы прожить до скончания дней. Но теперь речь не об этом; боюсь, что мы сильно отклонились от предмета нашей беседы.
— Я боюсь этого по меньшей мере так же сильно, как и вы.
— Вернусь же к тому, с чего мы начали. Чтобы не говорить об охотнике вообще, ибо вам это явно не доставляет удовольствия, я позволю себе, с присущей мне скромностью, коснуться моей собственной особы. Однажды я был всецело поглощен охотой, охота же вовсе не похожа на рыбную ловлю, о которой мы говорили только что.
Я поднялся, чтобы уйти, но он мягко удержал меня.
— Не сердитесь, я упомянул рыбную ловлю только для сравнения, или, вернее, чтобы обратить ваше внимание на разницу двух занятий. Рыбная ловля требует совершенной неподвижности, тогда как на охоте, напротив, требуется постоянно пребывать в движении. Останавливаться опасно, можно подхватить простуду.
— И этим вся добыча может ограничиться, — прошептал я с большим раздражением.
— Поскольку я не думаю, чтобы вы придавали хоть малейшее значение остроте, которую только что отпустили и которая отнюдь не нова, я продолжу свой рассказ. Итак, однажды в горах Франш-Конте я пустился в погоню за чудесным аполлоном, и погоня эта завела меня на небольшую опушку, где я остановился, чтобы перевести дух. Я решил, что аполлон воспользуется этим мгновением, чтобы ускользнуть от меня навсегда, однако он, оттого ли, что был нагл и насмешлив, или оттого, что долгая дорога утомила и его, опустился на ветку какого-то высокого и гибкого растения и сидел там, словно бросая мне вызов. Я возмутился и, собрав все оставшиеся силы, изготовился наконец поймать его. Я подбирался к нему крадучись, на цыпочках, не сводя с него глаз, поза моя была столь же неудобной, сколь и нелепой, зато сердце объято волнением, которое вам будет нетрудно вообразить, — и вдруг глупейший Петух, прогуливавшийся поблизости, затянул визгливым голосом свою несносную песню. Аполлон улетел, и я не мог его в этом упрекнуть, ибо и сам охотно последовал бы его примеру. Тем не менее я был безутешен из-за потери прекрасной Бабочки; усевшись под деревом, я осыпал проклятиями бессмысленную птицу, которая только что похитила у меня добычу, стоившую мне стольких пленительных иллюзий и стольких вполне реальных трудов. Я грозил Петуху всеми возможными смертями и, признаюсь с отвращением, в ярости своей дошел до того, что обдумывал намерение извести обидчика отравленными хлебными катышками. В ту самую пору, когда я наслаждался этими преступными мечтаниями, чья-то лапа легла мне на плечо, и я увидел глядящие на меня кроткие глаза. Передо мной, сударь, стоял молодой Лис самой пленительной наружности; облик его мгновенно вызывал приязнь; взгляд обличал благородство и прямоту характера, и, несмотря на предубеждение против этой злосчастной породы, от которого я не был свободен тогда, как не свободны от него вы теперь, я не мог не проникнуться симпатией к представшему передо мной существу.
Чувствительный зверь услышал проклятия, которыми я, объятый жаждой мести, осыпал Петуха.
«Не делайте этого, сударь, — сказал он мне так печально, что я чуть было не заплакал, — ведь она умрет от горя».
Я не совсем понял, что он имеет в виду.
«Кто она?» — переспросил я.
«Пеструшка», — тихо ответил он.
Это мало что мне разъяснило. Но я догадался, что здесь замешана какая-то любовная история. Между прочим, я всегда был от таких историй без ума. А вы?
— Зависит от обстоятельств, — сказал я, тряхнув головой.
— Ну, если это от чего-нибудь зависит, значит, вам они не нравятся. Но вам придется либо выслушать историю любви Лиса, либо объяснить мне, почему вам не нравятся любовные истории.
— Я охотно объяснил бы вам это, если бы не боялся вас обидеть; однако я предпочитаю мужественно смириться с выпавшей мне участью и выслушать вашу историю. От скуки еще никто не умирал.
— Так говорят, но доверять этим словам не стоит. Я знаю людей, которых скука едва не свела в могилу. Возвращусь к моему Лису.
«Сударь, — сказал я ему, — мне кажется, что вы несчастны, и судьба ваша живо меня интересует. Поверьте, я буду очень признателен, если вы прибегнете ко мне как к испытанному другу, и сделаю все возможное, чтобы вам помочь».
Растроганный этой сердечной речью, он схватил меня за руку.
«Благодарю вас, — сказал он, — горе мое такого рода, что никто не может меня утешить; ведь никто не властен сделать так, чтобы она полюбила меня и разлюбила его».
«Вы говорите о Пеструшке?» — осторожно спросил я.
«О Пеструшке», — подтвердил он со вздохом.
Самая большая услуга, какую можно оказать влюбленному, если невозможно излечить его от любви, — это его выслушать. Нет никого более счастливого, чем несчастный влюбленный, повествующий о своих невзгодах. Убежденный в правоте этих истин, я попросил Лиса рассказать мне все без утайки и без труда заручился его доверием.
Все влюбленные доверчивы.
«Сударь, — обратился ко мне мой трогательный четвероногий знакомец, — раз вы так добры, что хотите услышать от меня некоторые подробности моей печальной жизни, мне придется начать издалека, ибо несчастья преследуют меня едва ли не с самого рождения.
