Помимо этого я заметил в комнате К. Библию. Меня это немного удивило, потому что раньше мне часто приходилось слышать от него различные названия буддийских сутр, но о христианстве у нас ни разу разговора не было. Я не мог не спросить у него о причине появления Библии.
— Никакой особенной причины нет, — ответил он; — познакомиться с книгой, приносящей людям так много, дело вполне обыкновенное.
Кроме того, он заявил, что, если удастся, намерен познакомиться и с Кораном. Кажется, для него имели какой-то особый смысл слова: Магомет и меч.
На второе лето, по требованию из дому, он уехал на родину. Приехав туда, он ничего не сказал о своей специальности. Вам, прошедшему высшую школу, это, вероятно, понятно: в обществе так изумительно мало знают о жизни студентов, об университетских порядках. Что-нибудь совершенно понятное для нас с вами, абсолютно неизвестно вне стен университета. Мы же, дышащие этим внутренним воздухом университета, думаем, что все на свете должны знать и мелочи и значительное в университетской жизни. К. лучше меня знал в этом отношении наше общество. С хмурым лицом он вернулся опять в Токио. Я уезжал одновременно с ним, и не успели мы ещё сесть в поезд, как я спросил его:
— Ну, что?
— Ничего, — ответил мне К.
Третье лето было как раз то самое, в которое я решил навеки расстаться с могилами своих родителей. Я уговаривал тогда К. поехать вместе со мной, но он не согласился.
— Что делать там каждый год? — заметил он. Ему, повидимому, хотелось опять заняться своими работами.
Делать было нечего, и я один уехал из Токио. В течение двух месяцев моей жизни на родине произошли такие бурные для моей судьбы происшествия; я писал уж об этом раньше и теперь повторять снова не буду. С волнением, мраком и унынием в душе я в сентябре снова увиделся с К. В его судьбе также произошла подобная же перемена. Я не знал того, что он в конце концов послал своему приёмному отцу письмо, в котором признался в своём обмане. Надеялся ли он, что ему скажут: „раз делать уж больше нечего, ничего не остаётся другого, как итти по любимой дороге?“ Так или иначе, до поступления в университет у него не было желания обманывать своих приёмных родителей. И решившись на обман, он считал, повидимому, что он длится не так уж долго.
XXI
Приёмный отец К., прочитав его письмо, страшно разгневался. Он сейчас же послал ему решительный ответ, что такому бесстыдному сыну, который обманывает своих родителей, он не может высылать денег на учение. К. показал это письмо мне. Вместе с этим он дал мне прочитать и письмо из своего родного дома полученное около этого времени. В нём также содержались слова строгого обвинения, не уступающие предыдущему письму. Вероятно, в силу сознания своей виновности перед приёмной семьёй и родная семья заявляла, что она также оставляет попечение о нём. Приписываться ли К. вновь к своему родному семейству или продолжать, найдя средний путь, оставаться в списках семьи приёмного отца, — это предстояло К. решить в ближайшем будущем, теперь же необходимо было что-нибудь предпринять для настоящего момента, так как учение требовало ежемесячных расходов.
Я спросил К., есть ли у него какое-нибудь намерение в этом смысле, и он ответил, что собирается стать учителем на вечерних курсах. В те времена, не в пример нынешним, жить было гораздо свободнее, и мест для побочной службы было больше, чем вы можете предполагать. Поэтому я знал, что и К. всегда сумеет устроиться. Но ответственность лежала и на мне самом, на мне, который одобрял решение К., когда тот вознамерился пойти против желания своей семьи и вступить на желательный для себя путь. Мне нельзя было теперь сидеть так, сложа руки. Я сейчас же предложил ему материальную помощь. К. немедленно отстранил её. С его характером ему гораздо приятнее и легче было жить своим трудом, чем пользоваться помощью приятеля. Он заявил мне, что учась в университете, каждый мужчина должен уметь устраивать своё существование. Мне было неприятно, что ради выполнения обязанности, возлагаемой на меня моей ответственностью, я задел его чувство. Поэтому, предоставив ему действовать как ему хочется, я перестал вмешиваться.
К. быстро нашёл то место, которое хотел. Но нечего и говорить, как была неприятна эта служба ему, так дорожащему своим временем. Он ринулся теперь вперёд с новой ношей на спине, ничуть не ослабляя в то же время своих обычных занятий. Я стал опасаться за его здоровье. Он же, всегда упрямый, в ответ только смеялся и не обращал ни малейшего внимания на мои предостережения.
Тем временем его взаимоотношения с приёмной семьёй пришли в полное расстройство. Чрезвычайно занятый, он был лишён возможности мне всё рассказывать, как раньше, поэтому я в конце концов так и не узнал, как всё это протекало; мне было известно лишь, что разрешить вопрос становилось всё труднее и труднее. Я знал также, что кто-то пытался выступить посредником между ними, чтобы их помирить. Этот человек настаивал в письме к К., на том, чтобы он приехал сам на родину, однако, К. заявил, что это бесполезно и не внял призыву. Это было упрямство: он объявил, что до окончания курса ему возвращаться нечего; с точки зрения его семьи это было упрямством. Восстановив против себя приёмную семью, он снискал гнев и своей родной семьи. Я волновался за него и, желая смягчить обе стороны, написал им, но из этого ничего не вышло. Мои письма так и погибли без слова в ответ. Меня взяла злость. Я уже до сих пор, в течение всего этого времени, сочувствовал К., теперь же, не справляясь с тем, правильно это или нет, стал на его сторону вполне.
В конце концов К. решил вернуться в родную семью. В этом случае расходы, понесённые на его учение приёмной семьёй, должны были быть возмещены его родным домом. Но вместо этого его собственная семья заявила, что им всё равно, пускай он делает как хочет. По-старому это выходило как бы изгнание из дому. Может быть, и ещё того сильнее, — во всяком случае он так истолковывал своё положение.
Родная мать К. уже давно умерла. Вероятно, некоторые стороны его характера сложились именно как следствие воспитания мачехой. Будь жива его родная мать, — думал я, — его взаимоотношения с родным домом не дошли бы до разрыва. Отец его был священником — это верно. Но по стойкости в долге своём он скорее походил на самурая.
ХХII
После всех этих происшествий с К. я получил от мужа его старшей сестры длинное письмо. К. рассказывал мне, что этот человек приходился родственником его приёмной семье, и во время его усыновления и потом, когда он опять переходил в свой род, его мнение имело большое значение.
В письме меня просили, чтоб я известил, что теперь с К. Была прибавлена даже просьба ответить, по возможности, скорее, так как сестра, мол, очень беспокоится. К. любил эту, отданную в другую семью, сестру свою больше, чем старшего брата, ставшего также священником. Все они были детьми одной матери, но разница в возрасте между К. и его старшей сестрой была значительная. Поэтому в детстве он воспитывался скорее не мачехой, а именно этой сестрой.
Я показал письмо К. Он ничего не сказал и только признался, что сам уже раза два-три получал такие же письма от сестры. В этих случаях он обыкновенно отвечал, что беспокоиться о нём нечего. К несчастью, сестра его сама не имела лишних средств и, как бы ни сочувствовала брату, всё равно не могла бы материально ему помочь.
Я написал зятю К. ответ в подобном же духе. Между прочим я подчеркнул, что, если что-либо и произойдёт, они могут не беспокоиться, так как я сделаю всё, что нужно. Написал я это с тем, чтобы отчасти, конечно, успокоить сестру К., отчасти же специально для того, чтобы уязвить родную и приёмную семьи моего приятеля, которые с таким пренебрежением ко мне относились.
К. был на первом курсе университета, когда вновь принял свою родную фамилию. После этого он в течение почти полутора года зависел исключительно от своих собственных сил. Однако чрезмерный труд оказывал влияние и на его здоровье и на его дух. Этому, разумеется, содействовала и надоедливая история с переменой фамилии. Он понемногу становился сантиментальным. Иногда он говорил, будто он один несёт на себе всё несчастье мира. Ему казалось, что лучи света, лежавшие на его будущем пути, становятся от него всё дальше и дальше. Чувствовать, когда принимаешься за учение, что на тебе лежит что-то огромное, что вступаешь на новый путь, свойственно всем; точно также дело обычное — по прошествии года или двух, когда уж дело близится к окончанию курса, вдруг обнаружить, как медленно двигаешься по этому пути, и пасть духом. В этом смысле с К. было так же, как и с другими, но его рвение было гораздо сильнее, чем у других. В конце концов я подумал, что лишь одно может внести успокоение в его духовный мир.
Обратившись к нему, я стал уговаривать его оставить слишком усиленные занятия. Я убеждал его, что отдохнуть некоторое время будет полезно для того же будущего. Я заранее при этом предвидел, что, вообще упрямый, он и теперь не очень меня послушается, но когда я с ним заговорил, оказалось, что мне пришлось прямо изнемочь от затраты усилий, больших чем я думал. Он прямо заявил мне, что наука вовсе не составляет его конечной цели. Он заявил, что стремится воспитать в себе силу воли и сделаться сильным человеком. Отсюда он выводил заключение, что ему следует по возможности быть в затруднительных обстоятельствах. С точки зрения обыкновенных людей он был просто чудак. Кроме того, его нервы очень ослабели. Мне ничего не оставалось сделать другого, как выразить ему своё самое искреннее сочувствие. В конце концов я объявил ему, что и сам намерен вести свою жизнь в этом направлении. (Это не были пустые слова с моей стороны. Слушая его, я сам проникался его взглядами: такая сила была в его словах.) Мне захотелось зажить вместе с ним и итти по одной и той же дороге. В результате я поселил его у себя в доме.
