Они всё ехали и ехали. Один раз Элвин вскрикнул, и сердце Брэнда радостно забилось, когда впереди замаячила движущаяся тень. Но это был всего лишь припозднившийся батрак, возвращающийся в долину на ферму. Если не считать этой одинокой фигуры, могло показаться, что они едут по вымершему краю.
Наконец, сквозь завесу дождя на вершине, как маяки в тумане моря, слабо засверкали огоньки.
— Торрида, — сказал водитель. Еще через пять минут он с облегченным вздохом вырулил на пустую площадь.
— Почему вы остановились? — закричал консул.
— Сеньор хотел в Торриду, — ответил водитель. — Мы приехали.
— Дальше! — потребовал Брэнд.
— Не лучше ли нам порасспросить людей здесь? — дипломатично предложил Элвин. Он посмотрел на светящийся циферблат своих часов, которые показывали пять минут двенадцатого. — Уже очень поздно.
— Дальше, — монотонно повторил Брэнд. Недовольно пожав плечами, водитель дернул рычаг, и машина, с ревом миновав деревушку, выбралась на темное плато.
Узкую дорогу местами размыло, сделав ее совершенно непроходимой, и они проползли черепашьим шагом еще с полкилометра. По-прежнему никого не было видно. Оглянувшись на Деккера, водитель хотел было заявить окончательный протест, когда внезапно колеблющиеся лучи света, прорезав мертвую темноту, выхватили, больше уже не теряя, маленькую фигурку, плетущуюся далеко впереди по трассе.
— Боже мой! — воскликнул Элвин. — Это же Николас!
Консул вглядывался в окно, как лунатик. Он уже почти убедил себя, что никогда больше не увидит сына, и от шока чуть не лишился разума. Сильный озноб пробрал его, зубы застучали, глаза вылезли из орбит. Нет, нет… это не галлюцинация… это его любимое дитя идет навстречу машине, щурясь под неумолимым светом фар, у него на плече рюкзак, мокрый и растерзанный, как, наверное, и он сам, но целый… слава Богу… целый и невредимый.
Из груди консула вырвался крик, надтреснутый и бессвязный, жалкий, торжествующий, дикий нечеловеческий крик. Рывком распахнув дверь, он вывалился из машины.
— Николас, — всхлипывал он, спотыкаясь, идя вперед. — Сын мой… мой сын.
Семь месяцев спустя ясным холодным зимним вечером пароход из Стокгольма прошел фиорд Нор-Лангер и двумя короткими гудками радостно возвестил о прибытии в шведский порт Халвершольм. Маленькое крепкое судно было сразу пришвартовано, горстка тепло одетых пассажиров высажена на берег, и, несмотря на то, что новый консул нарочно не сообщил заранее о своем приезде, его встретил низенький шумный бородач в синем кителе, который представился начальником порта Андерсеном и с добродушной улыбкой объяснил, что о приезде мистера Брэнда с сыном ему сообщили из пароходной компании.
Город уже лежал под толстым покровом снега, небо искрилось мириадами звезд, колючих и ярких, как алмазная пыль, северный ветер, рыскавший вокруг таможни, пронизывал и бодрил. Жизнерадостный Андерсен с не лишенным природного любопытства радушием пригласил новичков к себе на ужин, но консул поспешил объяснить, что они поужинали на пароходе, и его сын, только что оправившийся от продолжительной болезни, слишком устал, поэтому они сейчас больше всего хотят добраться до своего нового места жительства.
Консульство, к которому Андерсен охотно их проводил, было совсем близко — каких-нибудь несколько сот метров от конца причала. Дом на серой каменной террасе выходил узким фасадом прямо на занесенную снегом широкую дорожку ипподрома. Это было скромное жилище, казавшееся смешным из-за островерхой крыши и заостренных слуховых окон, но прочное и компактное, с жилыми помещениями вверху и офисами под ними на первом этаже, в которые вел обнесенный оградой боковой вход.
В доме не нашлось никого, кроме старика-сторожа, попыхивавшего пеньковой трубкой у большой изразцовой печи в подвале, и Андерсен настоятельно предложил помощь своей жены в устройстве их ночлега. Возможно, им понадобится свежее молоко, или топливо, или дополнительные одеяла — у миссис Андерсен есть два запасных пуховых одеяла, она была бы счастлива их принести. Но консул решительно отказался. Беглый из-за утомленности осмотр не слишком просторной квартиры позволил ему оценить ее чистоту и удобство. Спальни были убраны, белье и полотенца свежие. Он заверил начальника порта, что они с сыном старые вояки, поблагодарил за предложение подать им утром горячий завтрак — настоящий шведский завтрак! — проводил до двери и наконец-то от него избавился.
Поднимаясь по чисто вымытой сосновой лестнице, консул вдруг ощутил, как сильно он устал, какой тяжестью легли на его плечи эти последние месяцы. Он почувствовал себя постаревшим, сильно постаревшим; он ссутулился сильнее прежнего; в волосах, нуждающихся на затылке в стрижке, засверкала седина, а черты лица, более не подпираемые тяжелым мясистым подбородком, заострились. Сегодняшнее напряжение изгнало высокомерие из его глаз, измученное заботами лицо выражало смиренность. Впрочем, он чувствовал облегчение, находясь здесь, в этом затерянном порту, вверенном в его единоличное управление — без сомнения, Бэйли, которого он когда-то опорочил, оказал ему услугу, предложив перевести его, а на его место поставить Элвина Деккера. В Сан-Хорхе были сильно настроены против него. Да и Николас, физически выздоровевший, разумеется, не смог бы сбросить печаль и апатию в среде, постоянно напоминающей о прошлом. Может быть, здесь, среди этих сверкающих северных снегов, так сильно отличающихся от выжженных иберийских пустошей, жизнь будет лучше для них обоих… по крайней мере, для Николаса… Для себя ему ничего не надо.
Да, мрачно подумал он — как никогда чувствуя себя гомеровским героем, битым и ломаным, но мужественно противостоящим ударам судьбы — отныне его амбиции должны быть принесены в жертву во благо сына. И он действительно находил утешение, предвкушая уготованные ему тяготы. Разрушенное здание его гордости все же не было уничтожено окончательно, и из благородных руин пророс изысканный цветок мученичества. Отныне он будет довольствоваться «легкой пробежкой»… навстречу «вечеру жизни» — эти выражения уже сейчас занимали прочное место в его речи, этакий пароль из грядущих дней. Даже мысль об утраченной рукописи о Мальбранше больше не возбуждала. С вызывающим жалость величием он уже видел себя новым Карлейлем[12]: труд его жизни уничтожен порочным слугой, но — в отличие от того, другого историка — обстоятельства его жизни, личная драма, поразившая его в самое сердце, не позволяли ему этот труд восстановить.
Мальчик уже лежал в кровати, глаза закрыты, одеяло натянуто до самого подбородка. В нем перемена была еще более заметна. Он сильно вырос. Худые ноги вытянулись, лицо утратило детскую плавность и обрело более мужественную форму — казалось, он приобрел твердость, утраченную его отцом. Жадно вглядываясь в его черты, консул снова подумал с внутренним вздохом: «Он растет».
— Ты не спишь, Николас?
— Нет, папа. — Мальчик не открыл глаза.
— Ну что ж, — помолчав, произнес консул. — Мы опять начинаем сначала. Город, вроде, неплохой. Надеюсь, он тебе понравится.
— По крайней мере, здесь нет сада.
— Нет, — тяжело повторил консул, словно это было избавлением для них обоих. — Сада нет.
Воцарилось молчание. Неужели сын никогда к нему не вернется? Сможет ли он забыть эти ужасные недели, когда Николас не желал его видеть, и, лежа отвернувшись, все его попытки сближения встречал тихо (и, разумеется, ненамеренно) бормоча: «Я тебя ненавижу»?
Даже когда первое потрясение от прискорбной смерти Хосе прошло, Николас продолжал молчать и сторониться его, проводя большую часть времени со стариком Педро или у Деккеров. Потом, к тайному ужасу Брэнда, он стал говорить о своей матери — задавал неприятные вопросы, попросил ее фотографию к себе в комнату, захотел узнать ее адрес и когда он сможет снова ее увидеть — заставляя консула страдать и смущая его покой все более настойчивыми просьбами.
Словно от внутреннего толчка, ставшего результатом долгих раздумий, Николас приподнялся, опершись локтем на подушку, и спросил:
— Папа, где я буду учиться в этом городе?
— Дорогой мой, — мягко ответил Брэнд, — я буду учить тебя, как раньше.
— Нет, папа. Я хочу в школу.
Брэнд невольно вздрогнул.
— Николас…
— В школу, папа… Там я познакомлюсь с другими мальчиками, буду играть с ними во всякие игры… И может быть, мы даже подружимся.
— Хорошо… — не сразу ответил консул. — Мы это еще обсудим.
Николас помолчал, потом, словно пересиливая себя, посмотрел на консула и глубоко вздохнул.
— Еще кое-что, папа. Я… Я получил письмо от мамы.
— Что?!
Вырвавшийся у Брэнда возглас заставил Николаса побледнеть, но, слегка запнувшись, он продолжал говорить:
