о капусте. Не удивляйтесь, милая, потому как я собираюсь написать о капусте большую книгу. В самом начале книги я упомяну, что те прославленные римляне, не знаю уж, по какой причине, выслали из города всех ученых докторов и двести лет лечили все болезни только капустой. Да разве не уместно тут вспомнить, что капуста — герб Эрдея [201]. И коли случится, что книга моя будет написана, я хочу, чтобы меня включили в число самых знаменитых авторов, потому как, ежели о золоте, серебре и других металлах, о редких травах пишут книги, то почему бы не написать и о капусте: ведь миска с капустой для голодного желудка куда желанней, чем сто фунтов меди. А коли уж я заговорил о желудке, то, может, продолжу эту тему еще немного. Нельзя же всегда говорить только о вещах больших, иногда и в канцеляриях не фигурируют вещи более необходимые, чем на кухне, так что сегодня, как я замечаю, я остаюсь на кухне и оттуда пишу вам. Тут мне пришло в голову, что в древние времена в Сицилии был один греческий город, который называли Сибарис [202]. Жители его были такими ценителями вкусной еды, что делали дорогие подарки поварам, которые придумывали новые блюда, и жили в такой изнеженности и роскоши, что не терпели в своем городе никаких ремесленников, чья работа связана с шумом, и даже петухов не держали, чтобы те не будили их по утрам слишком рано. Можно ли представить, милая кузина, жизнь более изнеженную? Если бы эти жители пришли на обед к нашим монахам, разве бы они у них наелись? Конечно, есть монахи, которые могут досыта накормить, а есть и такие, у которых даже зубы у гостя остаются чистыми. Слышал я одну историю: какая-то женщина чего только ни ела, а зубы у нее остались, как были. Знаменитая Клеопатра однажды поспорила с Антонием, кто из них даст более пышный обед. Антоний сказал, что он устроит обед за триста или четыреста тысяч форинтов [203]. Клеопатра ответила: все это мелочи, у нее завтра будет обед на миллион. Антоний не поверил, что такое возможно. Но на другой день Клеопатра зовет Антония на обед. Снимает она одну серьгу из уха, кладет ее в уксус, жемчужина в нем растворяется, уксус царица выливает в пищу, съедает ее и говорит: видишь, Антоний, то, что я съела, стоит миллион [204]. Милая кузина, должны ли мы восторгаться царицей Клеопатрой? Восторгаться я восторгаюсь, хотя и не хвалю ее; но если бы она этого не сделала, мне не о чем было бы вам писать. Милая кузина, только не подумайте вот так же взять и съесть свои жемчужины, потому как мы, изгнанники, не можем себе такого позволить. Если бы царица была такой же изгнанницей, как вы, милая, то, может, и она не совершила бы такое дорогостоящее сумасбродство. Хотя пускай это и сумасбродство, но слава этого сумасбродства не забывается уже восемнадцать столетий. Почти все в этом мире — сумасбродство, так чем сумасбродство, о котором я рассказал, хуже прочих. Александр Великий совершил куда большее сумасбродство, когда решил покорить весь мир; при этом он потерял несколько миллионов людей, а через короткое время и сам умер, как простой нищий. Перед лицом смерти все люди равны. Но разве не было сумасбродством, когда тот римский градоначальник [205], у которого за пределами города было несколько имений, и каждое из них было украшено по-разному, и в каждом была своя челядь, и в каждом каждый день готовили богатый обед и богатый ужин, так что в какое бы имение градоначальник ни отправился, его ждали готовый двор и кухня. А что вы скажете, милая, о римском императоре Вителлии [206], который приказал приготовить ему паштет из фазаньих языков, и паштет этот обошелся в пятьдесят или шестьдесят тысяч талеров. Разве это не сумасбродство? Или император Кай [207], который стойло своего коня украсил так же роскошно, как свой дом, и назначил коню таких же придворных, как себе, и велел подавать коню золотой ячмень на золотом блюде, а иногда приглашал коня на обед, будто какого-нибудь царя. Разве же это не сумасбродство? Но не бойтесь, милая, не буду я вам больше писать о сумасбродствах, только чистую правду о том, как я вас всем сердцем люблю. Остаюсь...
57
Родошто, 19 novembris 1724.
Вот вы меня упрекаете, дескать, почему я не рассказываю, как мы тут время проводим. Все веселье у нас в том, что мы горько вздыхаем, а настроение такое радостное, что мы умереть готовы. А что вы, милая, хотите? Будь я лучше, я и время бы проводил лучше, господин наш подает нам добрый пример и в этом отношении, но я человек плохой и, боюсь, таким и останусь. Разве что годы заставят меня поумнеть, хочу я того или нет. Правда, коли ты вынужден становиться умнее, то никакой собственной твоей заслуги в том нет; какая-то небольшая заслуга была бы, ежели ты мог бы вкусить запретного плода [208]. Но ты его вкусить и не пытаешься, даже сейчас, когда для этого вроде и не было бы больших препятствий. Правда, тут складывается так, что я, пускай на несколько дней, похоже, все-таки стану немного умнее: вчера приехал к нам архиепископ [209], он проведет здесь несколько дней, и в это время мы будем глазеть на него, как комподская барыня на белку. А вы знаете, милая кузина, что за архиепископом пришлось посылать карету? Прежние архиепископы сильно этого не одобрили бы: в прежние времена, особенно в восточных странах [210], архиепископы считали, что их дело — ходить пешком, разве что совсем старые ездили на осле или на муле. В греческой церкви всегда был такой обычай, потому как архиепископы происходили из простого сословия и не мечтали о каретах [211]. В Константинополе среди богатых патриархов, может, один только был, про которого говорили, что он держит двести лошадей. Но удивляться этому не стоит, потому как он, будучи младшим братом императора, привержен был скорее господским, чем епископским обычаям [212]. Известно, что у него была любимая кобыла; когда ей пришло время ожеребиться, он как раз проводил богослужение, но узнав от конюшего о событии, тут же переоделся, прервал службу и побежал на конюшню. Мы знаем, что император Константин [213] распорядился, чтобы губернаторы для епископов, которые отправлялись на Никейский
