— Но как раз это расстраивает меня больше всего — как адвоката. Ты целый час, а то и больше, разговариваешь с клиентом, а если поставить себе цель, за час о человеке можно узнать очень много, и потом тебе кажется, что ты уже хорошо знаешь его, тебе кажется, что ты понимаешь его. Для меня это милосердная профессия. В противном случае я не хочу ею заниматься. Но затем ты понимаешь — все это ничто. Ничто. Ты едва царапнул поверхность. Ты выяснил ровно столько, чтобы почувствовать свою причастность, ровно столько, чтобы расстроиться, когда все идет не так, но по сути ты не выяснил ничего, а потому и не сумел помочь.
— Робин не нуждался в помощи.
— Как ты можешь так говорить?
— Я хочу сказать, что никто ничего не мог поделать. А если мы начинаем думать, будто мы что-то могли изменить, то обрекаем себя на вечное чувство вины.
— А почему мы не должны испытывать чувство вины?
— Как свинина?
Эмма замешкалась, не зная, следует ли так легко оставлять тему.
— Вкусно, очень вкусно, — сказала она. — Но что-то становится жарковато.
— Сними джемпер.
Эмма сняла джемпер и аккуратно сложила на кровати рядом с пальто. Хью убавил пламя в газовом камине.
— Все эти вопросы, которые ты задаешь, — сказал он, — о которых пишешь Теду, с которыми приходишь ко мне, — если ты все это делаешь только для того, чтобы перестать испытывать чувство вины, тогда просто забудь об этом. Не думаю, что та история имеет хоть какое-то отношение к его самоубийству. Я имею в виду обвинение.
— Почему ты так решил?
— Потому что, после того как это случилось, после того как ему предъявили обвинение, он выглядел совершенно счастливым. Казалось даже, что он немного повеселел. Если у него и была депрессия, то до этой истории. Во всяком случае, я так думаю.
— Не знаю, — грустно проговорила Эмма. — Не понимаю, почему я в этом копаюсь. Просто его смерть очень расстроила меня. По сути, я ведь его даже не знала. Для тебя это вообще, наверное, стало ударом.
— Должен признать, большой неожиданностью, — сказал Хью, наливая им еще вина. — Знаешь, тебе, наверное, стоило бы поговорить с Апарной, но она, похоже, уехала. Уехала из страны. — Он замер в задумчивости, наклонив бутылку, затем покачал головой и продолжил наливать. — Нет, это глупая мысль.
— Какая?
— Ты ведь с ней не знакома?
— Нет. О чем ты подумал?
— Я просто спросил себя… Смотри, два человека, одни в квартире на четырнадцатом этаже… ведь никто не знает, что там происходило. Она очень вспыльчивая женщина. Возможно, между ними произошла ссора, он чем-то ее обидел, завязалась борьба… кто знает?
Эмма не выглядела убежденной.
— Ты обещал мне показать последний рассказ, — сказала она.
— Через минуту, — ответил Хью. — Ты готова перейти к десерту?
Они ели свежие ананасы, мандарины, сыр и печенье. Хью приготовил кофе и устроился на кровати. Эмма осталась за столом.
— Тебе там удобно?
— Спасибо, нормально.
— Тебе все еще жарко?
— Нет, нормально.
Хью задумался, а удастся ли ему поговорить с ней о чем-нибудь, кроме Робина. От отчаяния он спросил:
— А что ты думаешь об этой квартире?
— Очень мило. А тебе не нравится?
— Нет, мне наскучило здесь. Подумываю о переезде. — Последовало изрядное молчание. — Он большой, твой новый дом?
— Нет, просто маленький домик.
— Как раз на одного? Или есть место для кого-нибудь еще?
Эмма посмотрела на часы.
— Хью, я и не думала, что уже так поздно. Замечательный ужин, действительно замечательный. Мне надо еще добраться до дома, а там гололед и все такое. Можно мне взглянуть на рассказ?
Хью встал и показал на ночной столик.
— Он там. Пока будешь читать, я вымою посуду.
Хью вышел. Эмма взяла чашку с кофе и перебралась на кровать. С минуту она держала блокнот на ладони. Затем аккуратно открыла и принялась читать — настолько быстро, насколько позволял неряшливый почерк.
Минут через пятнадцать Хью вернулся и сел рядом с ней на кровать. Казалось, Эмма закончила читать: она задумчиво смотрела на последнюю страницу.
— Ну что, узнала что-нибудь? — спросил он, отваливаясь к стене.
— Да, — ответила Эмма. — Думаю, что да. Очевидно, что все это было у него на уме. В том месте, когда Лоренс говорит, что самоубийство — это хорошая идея, потому что оно демонстрирует, что ты контролируешь свою собственную жизнь… Разве это не соответствует поступку Робина?
Хью покачал головой.
— Это все кокетство. Этот рассказ в наименьшей степени отражает подлинные мысли Робина. К тому времени он потерял ко всему этому интерес. Если бы он писал серьезно, он написал бы совершенно по-другому. Примерно об этом он вот здесь говорит…
Хью перевернул страницу и показал на несколько строк, накорябанных карандашом.
В ЭТОМ РАССКАЗЕ ВСЕ НЕ ТАК, — писал Робин.
Избавиться от Хампиджа. Найти другой сюжетный ход.
Неуместный юмор.
Сохранить основу сюжета, но выбросить два последних абзаца, чтобы весь рассказ держался на последнем разговоре между Лоренсом и Гарольдом.
Они детально и подробно обсуждают достоинства самоубийства.
Лоренс начинает с цитаты из Симоны Вайль, которая иллюстрирует различный подход к жизни у персонажей:
«Есть два способа убить себя: самоубийство и безразличие».
— Кто это? — спросила Эмма, показав на незнакомое имя.
Хью придвинулся ближе, всмотрелся в каракули.
— Какая-то француженка, — ответил он. — Давай выпьем еще вина.
— Я за рулем, — сказала Эмма, слишком поздно, чтобы помешать ему наполнить бокал.
— Тебе не обязательно садиться за руль.
Она не обратила внимания на эти слова.
Остальная часть заметок Робина была, судя по всему, написана значительно позже: шариковой ручкой и более крупным почерком, но разобрать его было еще труднее.
Еще одна цитата из СВ. (Не это ли произошло?)
«Для тех, чье „я“ мертво, мы не можем сделать ничего, абсолютно ничего. Но мы никогда не знаем, действительно ли „я“ конкретного человека совсем мертво или лишь безжизненно. Если оно не совсем мертво, его, подобно инъекции, способна оживить любовь, но это должна быть в высшей степени чистая любовь без малейшего намека на снисходительность, ибо даже легкая тень презрения подталкивает к смерти».
— Эмма, — сказал Хью. — Эмма, взгляни на меня.
«Если „я“ уязвлено извне, оно восстает самым крайним и самым мучительным способом, словно загнанное животное. Но как только „я“ оказывается наполовину мертво, оно желает, чтобы его добили, и позволяет погрузить себя в бессознательное. Если затем оно пробуждается от прикосновения любви, возникает острая боль, которая порождает ярость, а порой и ненависть к тому, кто вызвал эту боль. Отсюда, по всей видимости…»
Здесь запись обрывалась. Эмма пыталась понять эти слова, догадаться, почему Робин их переписал, и вдруг она почувствовала, как к ее плечу прикоснулась рука. Рука гладила ее голое плечо, забравшись под блузку. Хью навалился на нее всем телом, рука скользнула вниз, к ее груди. Эмма оттолкнула его и неловко поднялась на ноги.
— Ты что делаешь? — спросила она, пытаясь подавить дрожь в голосе.
Хью не ответил. Она сурово посмотрела на него, увидела, что на его лице мешаются похоть и тоска, и не сумела разозлиться.
— Я здесь не за этим. Ты должен это понимать.
Хью тоже встал, но приблизиться к Эмме не решился.
— Прости. Я глупо поступил. Не подумал.
Эмма поразмышляла над этими словами, вздохнула. Казалось, больше говорить не о чем.
— Я лучше пойду.
Она взяла джемпер и пальто, направилась к двери.
— Нет, Эмма, пожалуйста, не уходи. Пожалуйста, останься. Прости. Я же сказал — я не подумал.
Она уже вышла на лестницу, но повернулась, чтобы ответить:
— Тогда пора начать думать, Хью. Может, дать себе такое обещание к Новому году? Нам обоим. Давай оба начнем думать с этого момента.
Последние слова донеслись уже с улицы, хлопнула входная дверь. Печально и горестно Хью посмотрел на оставшуюся на столе еду, потом опустился на кровать, чувствуя головокружение; озадаченный Эммой, Робином, самим собой; в висках пульсировало от выпитого вина.
* * *
В ту ночь Эмма долго не могла заснуть, но когда все-таки заснула, сон ее был глубок и спокоен. Проснулась она от яркого полуденного света, заливавшего спальню, окрашивавшего стены и потолок в теплый, чистый белый цвет. Она медленно вытянулась на своей узкой кровати, окутанная уютом; и события предыдущей ночи, медленно всплывшие на поверхность ее сознания, показались далекими и нереальными.
