Прибежал наконец Баррет. Чайной ложкой отмерил герцог целебную порцию, затем поднял бокал, обвел взглядом предшественников и твердо провозгласил:
— Господа, за Нелли О’Мора, чародейку красивее всех, что были и будут.
Опустошив бокал, он вздохнул с глубоким двойным удовлетворением, взглядом отпустил удивленного Баррета и сел.
Наконец он мог смотреть Нелли в глаза с чистой совестью. Во взгляде ее была по-прежнему печаль, но ему казалось, будто она печалится потому,что никогда больше его не увидит. Она словно говорила ему: «Живите вы в мое время, я бы полюбила вас, а не Греддона». Он молча ответил: «Живите вы в мое время, я не поддался бы Добсон». Он понимал, однако, что нынешней нежностью к мисс О'Мора обязан Зулейке. Именно Зулейкаизлечила его от самозарожденного существования. Она его сердце сделала живым и чувствительным. И в том была окончательная беда. Любить и быть любимым — теперь он знал, что это главное. Вчера ему достаточным блаженством казалось любить и умереть. Сегодня он разгадал главный, всем известный секрет счастья — взаимная любовь, состояние, которому вовсе не нужна смерть. И он умрет, никогда не жив. Восхищение, трепет и преклонение сопровождали его повсюду. Но та, которая его полюбила, сделалась холодна, как камень, узнав, что он любит ее. Может быть, смерть утратит свое жало, если он будет знать, что, умерев, разобьет хоть одно, пусть самое скромное сердце. Какая жалость, что Нелли О’Мора нет среди живущих!
Вдруг он вспомнил слова, вчера невзначай сказанные Зулейкой. Она сказала, что его любит та, кто ему накрывает стол, — дочка хозяйки. Верно ли это? Он никаких знаков, никаких свидетельств не замечал. Но как, собственно, разглядеть знаки в той, на кого не смотришь? То, что она к себе никогда не привлекала внимания, скорее всего говорило лишь о хорошем воспитании. Миссис Бэтч, достойная особа. наверняка воспитала свою дочку самым лучшим образом.
Так или иначе, вот, возможно, новое явление в его жизни, точнее, смерти. Вот, вероятно, дева, которая будет по нему скорбеть. Он отобедает на квартире.
Бросив прощальный взгляд на портрет Нелли, он взял со стола склянку и спешно вышел. Небеса помрачнели пуще прежнего, в губительном воздухе гуще запахло серой. Хайстрит, покинутая юношеством в час ланча, смотрелась на редкость горестно. Так же она будет смотреться завтра и еще много дней, подумал герцог. Ну, он сделал, что мог. Оставшиеся часы можно занять чем-нибудь повеселее. Он поспешал, дабы скорее встретить хозяйскую дочку. Он гадал, на что она похожа и действительно ли любит его.
Он распахнул дверь гостиной, где его встретил шелест, рывок, всхлип. В следующий миг он увидел у ног своих, у колен, Зулейку — она прижималась к нему, плача, смеясь, плача.
Вы его не должны винить за то, что случилось дальше. Не приложив силу, нельзя было выйти из невозможного положения. Тщетно он просил юную даму его отпустить: та лишь сильнее за него цеплялась. Тщетно он пытался высвободиться, поднимая то одну ногу, то другую, и резко поворачиваясь на каблуке: она лишь колебалась, словно к нему приросла. Ему не осталось ничего, кроме как схватить ее за запястья, оторваться от нее и шагнуть в комнату, от гостьи подальше.
Шляпка ее, вместе с парой длинных белых перчаток лежавшая небрежно на кресле, говорила о том, что гостья собиралась здесь пустить корни.
Встать она тоже не встала. Опершись на локоть, со вздымающейся грудью и полуоткрытым ртом, она, казалось, пыталась понять, что с ней сделали. Ее глаза сияли сквозь невысохшие слезы.
Он спросил:
— Чему обязан вашим визитом?
— О, скажите это еще раз! — прошептала она. — Ваш голос для меня музыка.
Он повторил вопрос.
— Музыка! — сказала она задумчиво; сила привычки заставила ее добавить: — Я вообще-то ничего не понимаю в музыке, но мне нравится то, что мне нравится.
— Не подниметесь ли вы с пола? — сказал он. — Дверь открыта, вас могут увидеть снаружи.
Нежно она ладонями поглаживала ковер.
— Счастливый ковер! — прошептала она. Счастливые девы, что сплели нити, по которым ступает мой господин. Но чу! он велит своей рабе подняться и встать перед ним!
Только она поднялась, как в двери появилась фигура.
— Прошу прощения, ваша светлость; мама спрашивает, подавать ли ланч?
— Да, — сказал герцог. — Позвоню, когда буду готов. — Тут он заметил, что девушка, в него, возможно, влюбленная, была по всем известным меркам исключительно хороша.
— А, — она запнулась, — а мисс Добсон…
— Нет, — сказал он, — Только я. — Из прощального ее взгляда, брошенного мельком на Зулейку, герцог понял, что действительно любим, и тем сильнее ему захотелось избавиться поскорее от незваной и ненавистной гостьи.
— Вы хотите избавиться «от меня? — спросила Зулейка, когда девушка вышла.
— Не хотел бы быть грубым; но — раз вы меня вынуждаете — да.
— Тогда возьмите меня, — воскликнула она, разведя руки, — и выбросите в окно!
Он холодно улыбнулся.
— Думаете, я шучу? Думаете, я буду сопротивляться? Попробуйте. — Она склонилась набок, демонстрируя безволие и транспортабельность. — Попробуйте, — повторила она.
— 3амысел ваш понятен, — сказал он, — и хорошо исполнен. Но, поверьте, чрезмерен.
— О чем вы?
— O том, что можете быть спокойны. Я не нарушу свое слово.
Зулейка покраснела:
— Вы жестоки. Я бы целый мир отдала, чтобы забрать назад это проклятое письмо. 3aбудьте, пожалуйста, забудьте его!
Герцог посмотрел на нее с интересом:
— Вы хотите сказать, что освобождаете меня от данного слова?
— Освобождаю? Кто вас связывал! Не мучайте меня!
Он задумался, что за игру она играет. Муки ее, однако, выглядели весьма натурально; а если они натуральны, то — он ахнул — объяснение возможно только одно. И герцог его предложил:
— Вы меня любите?
— Всей душой.
Его сердце вздрогнуло. Если она говорит правду, он отомщен! Но:
— И где же доказательство? — спросил он.
— Доказательство? У вас, мужчин, совсем нет чутья? Хотите доказательства — предъявите его. Где мои сережки?
— Ваши сережки? Зачем?
Она нетерпеливо показала на две белые жемчужины, наколотые на блузке:
— Это ваши запонки. Утром они мне дали первый намек.
— Вы их взяли черной и розовой, верно?
— Разумеется. Потом я совсем про них забыла. Кажется, раздеваясь, уронила их на ковер. Мелизанда их нашла утром, когда приготовляла комнату, чтобы мне одеться. Сразу после того, как она отнесла вам первое письмо. Я была смущена. Я была озадачена. Может быть, жемчужины стали прежними просто потому, что вы с ними расстались? Поэтому я, дорогой мой, снова вам написала — короткое взволнованное вопросительное письмо. Узнав, что вы порвали его, я поняла, что жемчужины надо мной не пошутили. Я поспешно довершила туалет и прибежала сюда бегом. Сколько часов я вас ждала?
Герцог достал сережки из жилетного кармана и в задумчивости на них смотрел. Обе они действительно побелели. Он положил их на стол.
— Возьмите, — сказал он.
— Нет, — вздрогнула она. — Не смогу забыть, что они были когда–то черными. — Она бросила их в камин. — О, Джон, — воскликнула она, снова упав перед. ним на колени, — как я хочу забыть, кем была. Я хочу искупить вину. Ты думаешь, что можешь меня изгнать из своей жизни. Но нет, дорогой, — если только не убьешь меня. Я всюду буду вот так же следовать за тобой на коленях.
Скрестив руки на груди, глядя на нее сверху вниз, он повторил:
— Я не нарушу свое слово.
Она заткнула уши.
Он с суровым удовольствием разомкнул руки, вынул из нагрудного кармана какие-то бумаги, выбрал одну и протянул Зулейке. То была телеграмма от дворецкого.
Зулейка прочитала. С мрачной радостью герцог смотрел, как она читает.
Она перевела на него безумный взгляд, попыталась заговорить и упала без чувств.
Он к этому не был готов.
— Помогите! — крикнул он неуверенно — она тоже ведь человек? — и бросился в спальню, откуда секунду спустя вернулся с кувшином. Намочив руку, он брызнул водой на запрокинутое лицо (капли росы на белой розе? Но тут, кажется, присутствовало другое, более горькое сходство). Снова он намочил и брызнул. Капли потекли, слились в струйки. Намочил, полил, постиг ужасное сходство и отшатнулся.
И в этот момент Зулейка раскрыла глаза:
— Где я?
Она слабо оперлась на локоть; отсрочка, которую герцог дал ненависти, закончилась бы, едва Зулейка пришла в себя, если бы увиденное сходство не закончило ее раньше. Зулейка приложила к лицу руку, удивленно посмотрела на влажную ладонь, потом на герцога, увидела рядом с ним кувшин. Она, кажется, тоже заметила сходство; слабо улыбнувшись, она сказала:
— Мы теперь квиты, Джон?
На лице герцога в ответ на эту нехитрую шутку не появилась улыбка, оно лишь сильнее покраснело. На Зулейку нахлынули воспоминания — бурным потоком, до самого последнего мига.
— Ох! — воскликнула она, с трудом поднимаясь. — Совы! совы!
