стоял на возвышении – "взгорочке", говорил строитель Егор. Это чтобы на белый свет как со сцены смотреть.
– Правильно построил! – в который раз одобрила Маруся.
Между накатами боли случались перерывы, как сейчас. Она успела выйти на крылечко и устроиться на ступеньке, привалившись к крепкой балясине. Тропинка, ею же и вытоптанная, уходила к пруду. Гладь воды в обрамлении камышей нестерпимо блестела и играла. Несчётно раз бросалась она в прохладную воду и плавала, оставляя усталость, заботы, а взамен набираясь свежести, новых сил, чтобы прожить день без уныния. Хорошо-то как было.
Чувство благодарности расслабило Марусино одеревеневшее тело. Да вот и глаза будто шире раскрылись. Определённо раскрылись: она увидела уходящую по тропинке молодую стройную женщину в длинном цветастом платье, будто чуть припылённом.
А может выгоревшем?! И странное украшение покачивалось на голове: не то букетик из слегка увядших цветов, а может это шляпка из цветных пёрышек и разноцветных травинок… Кто же это?!
Женщина удалялась, её фигурка истончалась и расплывалась.
– Да ведь это лето уходит, – встрепенулась Маруся. – Лето со мной попрощалось. Красивое… Видения начались. Значит умру скоро. Слава Богу! А то заждалась. Всё новое надела, как знала…
Свет в глазах померк, накатилась жгучая лавина боли.
– Господи! Прости, сохрани и помилуй душу грешную! – еле ворочая сухим языком, шёпотом молилась Маруся.
Всё лицо залило липким потом. С трудом захватив край ситцевой юбки, промокнула влагу, вздохнула. Ожгла новая волна – страдалица прижалась к ступеньке, словно бы деревяшка могла помочь.
– Теперь уж никто не поможет…
Репешки – затерянное в лесу сельцо, захирело, заплошало вслед за брошенной лесопилкой. От сотни домов осталось шесть, а в них десять душ. Таких доживателей, как она. В сорока километрах бездорожья– райцентр, там больница, власть. Автолавка с хлебом – раз в неделю – тонкая ниточка из большого мира.
Было время, Маруся ощутила на себе его сокрушающую силу. Молоденькой девушкой работала в городе на швейной фабрике гладильщицей. Случилось как-то без отдыха ежедневно стоять у горячего катка целый месяц. Ежедневно по двенадцать часов. Однажды вдруг всё смешалось в её голове. Она и Марусей себя ощущала и утюгом, катком для глажки.
Испугавшись не на шутку, бросила всё, да вернулась к родителям в родные Репешки. Там выправилась, стала дояркой. Вот теперь работа ей нравилась. Да и как не уважать терпеливых неприхотливых животных. Нашла Маруся главное дело своей жизни. Ни одного раза ему не изменила, никаким худым словом не отозвалась.
В ответ на упреки гугнивого возчика Спирьки:
– Опять ты хвосты коровам мыла, а мне – переработка.
Доярка за словом в карман не лезла:
– Без дела жить – только небо коптить!
Каждый прожитый день она, мысленно оглаживая, отправляла в копилку своих богатств. Это её усилиями наполненная флягами с молоком телега ежевечерне проделывала привычный путь от коровника к Репешкам. Сельчане любили молчаливую работящую Марусю и награждали грамотами на праздники.
Но главного её секрета не знали – жила она спокойно, в радости. Животные давали ей то, что не могли дать люди. Часто она подолгу глядела в большие влажные коровьи глаза и даже немножко пугалась осмысленного выражения во взгляде.
За коровами смотрела не хуже, чем за отцом с матерью. Родителей до последнего часа обихаживала так старательно – только что на руках не носила. Похоронила как полагается, по обряду. Спустя время, оградку поставила. В аккуратности содержит. А коровы чем они людей хуже? Трудятся изо дня в день. Им помогать надо.
Изо дня в день делала то, что другим и в голову не приходило – жёсткой щёткой чистила прилипший навоз, да сухой тряпкой брюхо обтирала, чтобы не болели. Строго следила за скотником – без корма молока не дождёшься. Забот много у добросовестной доярки. Так и прожила при коровах – ни мужа, ни детей.
И что ей жалеть в большом мире, она его не знала. А её мир – тёмная от времени бревенчатая хатка да яблоня, обсыпанная румяными яблоками. Он уйдет с ней. Как? Да с последним взглядом. Она давно уже решила, что заберёт домишко свой, яблоньку и имя. Маруся с измальства знала – имя надо беречь в чистоте до самого последнего вздоха. Если уж там такие строгости, что хату и яблоньку нельзя взять, то имя при ней останется.
В момент, когда боль довела её до стона, кто-то коснулся плеча. Тётя Маруся! Это я, Шура!
– А, – хрипло отозвалась Маруся, – к матери приехала? Опоздала маленько. Неделю назад проводили.
– А вы не схо́дите со мной на могилку, я боюсь одна. – Ну пожалуйста!
Маруся посмотрела на Шуру. Трясётся бедная. А я дойду ли? Да что гадать, не мне выбирать, где умирать.
– Шура, зайди в дом, возьми в шкафу беленькую початую, два стаканчика и две горбушки хлеба. Да не мешкая пойдём, пока я жива. Бархатцев срежь, мы с твоей матерью надышаться ими не могли. А ещё яблочек набери, на могилку положим.
Маруся стала подниматься, держась за перильце, но, сраженная болью, осела. Рассердилась на себя. Шура издалека приехала, на тебя надеется, а ты?!
Вышла Шура с пакетом, крепко подхватила Марусю под локоть, и они пошли. Трудный это был путь, Марусе не раз кричать хотелось и упасть хотелось… да зачем же девоньку пугать, ей и так несладко. Шура взглянула на Марусю.
– Тётя, а ты-то как?
– Как? Как? Меня тоже там ждут.
– Ты серая стала…Может посидим?
– Ну уж нет, пошли – надо дойти.
Шумно дыша, Маруся заторопилась.
– Вот могилка матушки твоей. Подошли вплотную, Шура встала на колени, а Маруся осела как куль. Почувствовав тепло, прижалась к глиняной горке и заплакала. Утёрла себя платком, попросила:
– Налей, Александра, помянем, хлебушко не забудь. И матушке под фотокарточку поставь.
Выпили, заели хлебушком, яблоком. Шура, проливая тихие слезы, раскладывала бархатцы и яблоки. Принялась обихаживать могилку, отбрасывая грубые камни.
Маруся в это время, глядя на заросшие возвышения, увидела, как от рябины отделилась женская фигура – ладная с пригожим лицом. Она тихо двигалась среди трав, почти сливаясь с ними, в руках у ней были лилии. Остановившись рядом с Марусей, она спросила:
– Тебя как звать?
– Маруся я, доярка…
– Это тебе за добрые дела…, – и протянула букет белоснежных благоухающих цветов. – Не бойся, Маруся, боли теперь не будет.
Шура обернулась, уловив шёпот. Маруся поманила её взглядом.
Виновато шепнула склонившейся Шуре:
– Не пугайся, я умираю тут. А ты беги к Савельичу – скажи ему.
– Маруся, мол, отходит. Оформить надо… Он знает…
Маруся улыбнулась легко так, внутреннему, своему. Не по-нашему, ласково улыбнулась и прикрыла глаза.
Под пёстрым зонтиком чудес.
Наши встречи, – только ими дышим все мы,
Их предчувствие лелея в каждом миге, –
Вы узнаете, разрезав наши книги.
Всё, что любим мы и верим – только темы.
Сновидение друг другу подарив, мы
Расстаёмся, в жажде новых сновидений,
Для себя и для другого – только
