материальную силу. Эти размышления еще приумножили мое преклонение, и слова молитвы и хвалы вырвались из самых глубин моей души.
Я был погружен в эти размышления, когда в комнату вошел слуга со словами:
— Во имя аллаха, соблаговолите пожаловать к обеду.
— Дорогой брат, — ответил я, — я насыщен сладостью чтения и не в силах отказаться от сей духовной пищи ради пищи телесной. Принеси сюда стакан чаю да кусок хлеба с сыром, больше ничего не надо.
— Мне приказано повиноваться вам и выполнять ваши желания. Все, что вы прикажете, будет выполнено в точности.
Он ушел и принес мне кусок хлеба с сыром и стакан чаю.
Тот маленький мальчик, что утром вместе со слугой плакал над нашим горем, тоже вдруг очутился возле меня и очень вежливо поздоровался.
Слуга ушел, а ребенок остался, и пока я пил чай, разглядывал книжки с картинками.
Затем, с сильным смущением, как и подобает воспитанным детям, он спросил у меня:
— О чем вы плакали вместе с моим батюшкой, так что и нам захотелось плакать?
— Да уж так случилось...
— Нет, я вас очень прошу, объясните мне, пожалуйста! Когда я пошел и сказал маме, она мне велела, чтобы я спросил у вас.
— Спроси лучше об этом у самого отца.
— Батюшка нам не скажет, да он редко и бывает с нами. Если он дома, то всегда сидит в этой комнате, что-то читает и пишет.
— Хорошо, — сказал я, — тогда я тебе отвечу. У твоего отца есть деревня и называется она Иран-абад. Так вот, там появился страшный мор, и мы с ним оплакивали бедных жителей этой деревни.
Затем я спросил у него, ходит ли он в школу?
— Да, — ответил он, — я хожу в Дар ал-Фунун. [116]
— Будь прилежен. Бог даст, станешь министром.
— Если изучу все науки, может быть и стану.
— А если не изучишь?
— Нет, господь этого не допустит.
— Почему же?
— Мой батюшка всегда бранит необразованных министров. Да и правда, как можно без знаний управлять министерством? Вот если мулла в чалме на голове и в накидке поднялся бы на кафедру в мечети, а кто- нибудь пришел бы и задал ему вопрос, а он не смог бы дать правильный ответ, ведь ему же должно быть стыдно? Разве нет? То же самое, если у необразованного министра что-нибудь спросят, а он не сможет ответить. Ясно, что он будет опозорен перед людьми.
Я не мог надивиться рассудительности и разумности этого ребенка и, благословив его, сказал:
— Прекрасно, прекрасно! Я буду молиться о том, чтобы ты стал образованным и мудрым министром. Увы! Я не увижу этого, жизни моей не хватит. Но, аллах милостив, дети наши увидят это благостное время и вкусят счастья от правления таких мудрых министров, как ты.
— Разве вам так много лет? — удивился он.
— Двадцать девять.
— Если я буду прилежно учиться, я смогу стать министром в пятьдесят лет. Сейчас мне двенадцать. Значит, через тридцать восемь лет.
Он начал высчитывать по пальцам, подумал немного, потом поднял голову и сказал:
— Тогда вам будет только шестьдесят семь лет. Не бойтесь, бывают люди, что живут девяносто и сто лет. Моему батюшке сейчас шестьдесят лет, а он без очков пишет.
Я подумал: «В этом ребенке есть какая-то особенная праведность, заложенная в нем самой природой. Она, очевидно, присуща и всем детям Ирана. Но что толку? Заброшенный дом все равно разрушается. Увы, увы!».
Тут я заметил, что уже поздно, а от почтенного хозяина нет никаких известий. Уйти без его разрешения я не смел, ибо это, как известно, противоречит правилам вежливости.
Я спросил еще стакан чая и, покончив с ним, совершил омовение и прочел намаз. Я уже понял, что мне, видно, придется провести здесь ночь. Поэтому после молитвы я снова сел за стол и занялся чтением. Это занятие доставило мне такую радость, что я позабыл все на свете. И побои у военного министра, и пропажа часов и сюртука, и грубая брань — все улетучилось из моей памяти.
Я сказал себе: «Если бы мне не довелось встретить этого достойного мужа, я уехал бы отсюда с таким горем в сердце, что наверное не пережил бы этого горя».
После захода солнца прошло примерно полчаса, когда в комнату вошел мой почтенный хозяин в парадной одежде. Он сказал:
— Вставайте, уже поздно. Я совершу намаз и сейчас приду. Вскоре он вернулся, одетый в дервишескую власяницу из белой кашмировой шерсти, и еще раз приветствовал меня.
Я быстро вскочил и поцеловал ему руку. Он поцеловал меня в лоб и сел.
— Весь день вы провели в одиночестве. Уповаю на бога, что вам не было скучно, — произнес он.
— Осмелюсь у вас спросить, — заметил я, — разве может быть скучно в раю?
Он засмеялся, а я продолжал:
— От восторга и наслаждения сим вином, которое вы здесь изволили мне предложить, я так опьянел, что не помню сам себя. Но я вновь обрел силу и, не разбираясь еще во всех тонкостях, настолько возликовал, что ни о чем другом не могу думать. Аллах всемогущ и всесилен!
— Я ни одну живую душу не впускаю в эту библиотеку, — сказал хозяин. — Но, когда я увидел, в каком вы отчаянии и не верите, что во всем Иране есть хотя бы один человек, который сколько-нибудь смыслит в законах, я захотел показать вам, что и у нас есть законы, но они в темнице и ключи потеряны.
— Осмелюсь заметить, — сказал я, — самое интересное из всего выбранного — вот эта «Книга проклятых законов», в которой вы изволили собрать воедино все порочные статьи европейских кодексов.
— Дорогой мой, все благие законы, которые есть у европейцев, заимствованы из священных книг ислама. [117] Большая их часть взята из достохвального Корана, из благородных хадисов, из высокомудрых толкований святейшего имама правоверных, льва бога, победителя, Али ибн Абуталиба [118] — да будет над ним мир! — а также из мусульманских богословских книг. Ведь в христианской религии не было и нет жизненных наставлений пророка. А все то в их законах, что вредно для подлинной цивилизации, все, что противоречит высоким мирам человеческих чувств, — это их собственное измышление. Они писали это, не ведая поначалу, какие плоды
