Я позвонила ей на следующий день и спросила, не нужна ли ей моя помощь. Она вежливо и сухо отказалась. Я пожелала ей здоровья и сказала, чтобы она не беспокоилась насчет работы – скоро майские, а в начале мая я обычно уезжаю на дачу. Я всегда старалась уехать пораньше – на даче мне спокойнее и лучше работалось. Договорились, что она позвонит мне в начале сентября, когда закончится дачный сезон. И мы вернемся к нашим прежним деловым отношениям.
Быстро пролетело, как всегда, такое стремительное и короткое лето, и в сентябре навалились полным объемом домашние хлопоты. Я помнила о Веронике, но что-то мне мешало позвонить ей самой. К концу сентября она так и не объявилась, и я с чистой душой начала обзванивать знакомых с целью найти помощницу по хозяйству – как это интеллигентно мы называем сейчас. Женщина, конечно же, нашлась. И через пару дней она стояла на пороге моей квартиры. Была она примерно моих лет, крупная, одышливая, ярко накрашенная, в пышном и пестром наряде. Очень говорливая и довольно громкая. Я предложила ей чаю – она попросила кофе. Выпила две чашки, съела пару бутербродов, обрадовалась, что в моем доме курят, и выкурила три сигареты подряд. Дальше все было по схеме. Я узнала про пьющего мужа – сволочь, конечно. Про стерву дочь – шляется, красится, как матрешка, курит-выпивает – работать не желает. Про гадину, естественно, свекровь, совсем выжившую из ума. Про симптомы климакса – подробно. Про то, что денег не хватает. Продукты дорожают. Правительство врет, как всегда. О простых людях не думает. Подружки в основном курвы. Про то, где лучше покупать мясо. Про сестру-брошенку из деревни Липки Калужской области.
– Убираюсь я шустро – будете очень даже довольны! Но люблю во время работы попеть – это как, ничего? Не помешает?
Я сидела и кивала, как китайский болванчик. Начинала болеть голова. Потом она тяжело вздохнула и предложила начать прямо сейчас. Чего откладывать, раз уж все равно приехала на другой конец Москвы? Честно говоря, у меня были другие планы, и я на это не рассчитывала. Но отказать было как-то неловко. Она стянула платье в крупных пионах (точно – рынок!), надела на мощное тело растянутые треники и мужскую футболку. И принялась за дело.
Я зашла в свою комнату и плотно закрыла дверь. Из коридора доносились знакомые звуки:
– Мой мармеладный, я не права, – каялась моя новая знакомая.
По крайней мере здесь все ясно и без тайн. Которые, как известно, настораживают. Сейчас в моем доме был абсолютно понятный мне человек. И я не испытывала неловкость от того, что она мыла мой унитаз. Неудобство – может быть. Но точно, не неловкость. Мне не прислуживала жена олигарха, пусть даже бывшая жена. Эта женщина была на своем месте. Женщина-отгадка. Без ореола непонятности и тайны. И мне было вполне комфортно. В собственной квартире, между прочим.
Я занервничала – чем кормить мою новую фрекен Бок на обед – она-то точно не откажется. И вспомнила, что в холодильнике есть зеленые щи и рыбные котлеты. Я успокоилась и села за письменный стол. Моя певунья вовсю гремела стульями. Я достала беруши и взяла лист бумаги и ручку. На сердце было ясно и спокойно. И я принялась за работу.
На круги своя
– А браслет я отдам Люське, – бубнила Тереза.
– Ага, отдай, – откликнулась Нана и добавила тише, глубоко вздохнув: – Господи, ну как же мне все надоело!
Нана влезла на старый шаткий венский стул и потянулась к верхней полке огромного темного резного буфета. Боже, сколько на нем резных финтифлюшек, затейливого деревянного кружева, крученых непонятных цветов, утиных и рыбьих голов – и сколько же на всем этом старье пыли! Тереза, увлекшись любимой темой, продолжала:
– Борьке квартиру, а кому еще? Все-таки он единственный кровный родственник.
Это камень в Нанин огород – знай и ни на что не рассчитывай!
– Хотя, – вздохнув, добавила Тереза, – Борька, конечно, сволочь. Только и ждет, когда я подохну. Все ждут!
Опять за свое! Однако в этих словах была доля правды. Причем приличная ее часть. Нана старалась считать, что к этим «всем» она не относится. Это было несложно – рассчитывать на что-нибудь у нее причин особенно не было. Тереза надолго замолчала и немигающим взглядом уставилась в окно.
– Что молчишь? – вдруг крикнула она Нане. – Тебе, что ли, думаешь, квартира?
Нана спрыгнула со стула, села на него, посмотрела на Терезу и тихо сказала:
– Ну оставь, пожалуйста. Ничего я не жду.
– Врешь! – выкрикнула Тереза и повторила: – Врешь! Святошу из себя корчишь, а сама только и думаешь, что же отвалится лично тебе.
– По себе судишь, – ответила Нана. – Обед греть?
Тереза встрепенулась:
– Что ты там накулемала? Опять небось овощной суп? Надоело до чертей. Хочу мяса, жареного мяса, лобио хочу, сулугуни. Ты грузинская женщина? Или диетсестра в больнице?
– Одно другому не помеха, – ответила Нана. И добавила: – А про все вышеперечисленное я тебе давно советую забыть. Если, конечно, ты хочешь жить дальше.
– Жить? – возмутилась Тереза. – Это называется жизнью? Без чашки кофе по утрам, без рокфора, без бисквитов с джемом. Если это жизнь, то смерти я точно не боюсь.
Тереза скорчила гримасу, одну из тех, которой она часто пользовалась в жизни и которая, видимо, когда-то прекрасно работала, – гримасу обиженной девочки. И застучала ногтем по столу. Ногти у нее были длинные, очень крепкие, слегка загибающиеся книзу. Нана махнула рукой и пошла на кухню. Пока грелся суп, она застыла у окна – выпал первый снег, и было нарядно, торжественно и светло.
Нана уехала из Тбилиси почти десять лет назад. Тогда ей было двадцать семь. Уезжала, да нет, убегала, она тогда из холодной, нетопленой квартиры, от ненасытной буржуйки, которая пожирала невероятное количество дров и ее, Наниных, сил, от одинокой темноты по вечерам – свет давали всего на несколько часов. Убегала от одиночества, отчаяния, безработицы и безденежья. И еще от своего затянувшегося и дурацкого романа, отнявшего у нее все жизненные силы. Романа, не имеющего ни перспектив, ни легкого и скорого, подспудно желаемого конца. Объект назывался Ираклий, был он художник, абсолютно одержимый и такой же абсолютно нищий. Наверное, гений. Так как обычному человеку все же нужно множество вещей – мебель, одежда, еда, деньги, наконец. И еще планы на дальнейшую жизнь. Из всего перечисленного Ираклия не интересовало ровным счетом ничего, кроме покупки холстов и красок. Жил он в полуподвальной, сырой комнате, почти не приспособленной для жилья, спал на раскладушке, зимой и летом носил единственные, латаные-перелатаные Наной джинсы, черный, связанный ею свитер – даже летом он все время мерз, – и китайские кеды на ногах – тоже круглый год. Питался он лавашом из соседней лавки и чаем. На кофе денег не было. Из дома выходил по крайней надобности – купить кисти, краски и растворители. Керосин ему приносила Нана, она же и подкармливала его – картошка, фасоль, баклажаны. Был он, наверное, большой талант, и посему она мирилась до поры с его странностями. Иногда он делал дивные коллажи из кожи, мозаики и цветного стекла. Она пыталась что-то придумать, кого-то приводила в его мастерскую, бегала по знакомым, но кому это тогда было нужно – в годы разрухи и безвременья? А талантов эта щедрая земля плодила множество. Сама Нана бегала тогда по трем работам – утром на почту, работавшую отвратительно и с перебоями, днем гуляла с соседской собакой – огромным дряхлым сенбернаром, а вечерами мыла посуду в маленькой кафешке. Оттуда и приносила Ираклию что Бог послал – в лице хозяина заведения. Ираклий съедал все молча, не глядя, говорил «спасибо» и добавлял, что все это лишнее и что он может вполне обходиться без этого. Нане было обидно до слез. На сколько хватит терпения? У нее хватило на четыре года.
Понимала, что по-другому здесь и быть не может. Только терпеть и служить. И восхищаться. Терпела, служила, восхищалась. Потом силы кончились. Позвонила Терезе в Москву, та сказала, приезжай, что-нибудь придумаем. Собралась одним днем. Прощаться к Ираклию не пошла. Знала, что он ее не остановит, только плечом пожмет. Что душу теребить? С вокзала поехала прямо к Терезе. Тереза сказала сразу: «Таких, как ты, полгорода. Со всех концов бывшей страны. Вот она, ваша драгоценная независимость! Все гордые, а жрать нечего. Все сюда претесь, – хлестала словами Тереза. – Ни на что особое не рассчитывай – только в прислуги. Хочешь, работай у меня, но с жильем устраивайся сама. Я ни с кем никогда не жила и жить не собираюсь». Жила Тереза в центре, в огромной старой квартире, с высоченными потолками с лепниной, эркерами и старинным, наборным, уже рассохшимся паркетом. Квартира была в ужасном состоянии – ремонта там не было лет двадцать. Уже тогда вокруг Терезы вились разные ушлые людишки, предлагая обмен с доплатой в любом спальном районе Москвы, загородный дом со всеми удобствами и просто огромные деньги. Тереза была непреклонна – не сдвинусь отсюда никогда. В деньгах особой нужды у нее не было – постоянно, раз в месяц примерно, приходила знакомая тетка с клиентами и что-то покупали у Терезы – то брошь с изумрудами, то часы с амурами, то консоль из карельской березы, то севрских пастушек. И ей вполне хватало на безбедную жизнь. И все это добро не кончалось, не кончалось. Нана все не могла взять в толк, почему Тереза не оставляет ее ночевать, – комнат было три. Но Терезино слово было твердо. И Нана стала искать жилье. Она сняла комнату в частном доме, правда, сразу же за Кольцевой – в общем, еще почти Москва. Дом был с газовым отоплением, и это уже было счастье. Нане все время было зябко. Да разве это трудности после Тбилиси – вода и электричество круглые сутки, на участке банька, хозяйка ее жалела, считала почему-то беженкой и вечером оставляла на плите алюминиевую миску мясных щей и черный хлеб с толстым шматом сала и пучком зеленого лука. В доме было тепло, и Нана, почти счастливая и сытая, быстро засыпала под тяжелым ватным одеялом под размеренное тиканье хозяйских ходиков.
